— На сё ли взираете, еже молчит царский синьклит? Они бо суть обязалися куплями житейскими.

Если Иоанн в самом деле отменит опричнину, как открыто требует митрополит, а вместе с ним, пусть негласно, хотят того же все подручные князья и бояре, стеснённые в своём своеволии земщиной, ему придётся распустить опричное войско и по-прежнему полагаться только на удельные, расхлябанные, неуправляемые, потерявшие боеспособность полки, поистине без царя в голове, что означает неизбежное и полное поражение в завязавшейся войне на два фронта: на западе на глазах у него объединяющейся Польши с Литвой и на юге против татар и готовой оказать им военную помощь могущественной Оттоманской империи, чего Иоанн просто-напросто не в состоянии представить себе. Столкнувшись с безрассудным упрямством Филиппа, которому молчание епископов не указ, он видит лишь один разумный, бескровный, но смирительный выход и для спасения лично себя и семьи, и для спасения Московского царства, и для спасения со всех сторон окружённого православия: перемену митрополита. Законного права на такое действие он не имеет. По установленному обычаю царь и великий князь лишь предлагает своего кандидата, а принимает или отвергает его освящённый собор, и лишь освящённый собор может поставленного им митрополита низвести с кафедры за какое-нибудь уж очень тяжкое прегрешение. То, что десяток епископов отказался поддержать Филиппа в его выступлении против царя и великого князя, ещё не служит гарантией, что освящённый собор в полном составе согласится его устранить. Против Филиппа необходимо выдвинуть такие грозные, такие неопровержимые обвинения, чтобы его несоответствие сану сделалось очевидным для всех. Иоанн молча, безоговорочно отступает, как всегда отступает, когда наталкивается на преграды неодолимые. Он удаляется в Александрову слободу, тихий приют его размышлений, и возвращается в Москву числа двадцатого марта в сопровождении сотни телохранителей, в последнее время с ним неразлучной. Отныне они одеты в чёрные кафтаны и чёрные шапки, знак воинствующих защитников православия, в непривычную форму, видимо, новую для москвичей, только что введённую для них Иоанном и поразившую воображение современников, на что, по всей вероятности, он и рассчитывал. Во всяком случае «Житие святого Филиппа», повествуя о вступлении Иоанна в Москву в те весенние дни 1568 года, не жалеет устрашающих красок, не вникнув в явный смысл иноческого облачения воинов:

«Видеша бо внезапу царствующий град весь облежащь и слышати страшно, явися той царь со всем своим воинством вооружён, наго оружие нося, едино лице и нрав имея...»

Двадцать второго марта, увиди на богослужении в Успенском соборе царя и его воинов в облачении иноков, вместо привычных раззолоченных царских одежд, собольих шапок и разноцветных кафтанов, Филипп не выдерживает взятого на себя обета молчания в присутствии государя, которым публично осуждает его, и во время службы обращается к нему с прямым обличением:

— Царь благой, кому поревновал ты, приняв на себя такой вид и изменив своё благолепие? Убойся суда Божия: на других закон ты налагаешь, а сам нарушаешь его.

Формально митрополит более чем прав. В те времена внешней, обрядовой стороне придаётся первостепенное, порой решающее значение, нередко в ущерб тому делу, ради которого затеян обряд. Царь и великий князь неожиданно нарушает бережно хранимые ритуалы, расписанные веками до последней застёжки, однако нетерпеливый Филипп, не находя нужным келейно расспросить Иоанна, что означает этот новый обряд, одёргивает царя и великого князя прямо во время богослужения, хотя мог бы и должен был повременить, как мог бы и должен был принять во внимание, что подчёркнуто скромный, почти монашеский, чёрный кафтан скорее означает смирение перед Богом, чем высокомерие или гордыню. Иоанн сознательно нарушает старинный обряд, сознательно подчёркивает своим чёрным кафтаном и чёрными кафтанами телохранителей, что он и его новое войско служат не греху и пороку, но Богу. Филипп не понимает намёка и, видимо, неспособен понять. Должно быть, махнув на него рукой, Иоанн удаляется, с угрозой предупредив:

— Филипп! Не прекословь державе нашей, да не постигнет тебя мой гнев.

Два дня спустя, двадцать четвёртого марта, во время богослужения по чину святого Захарии в том же Успенском соборе, Иоанн приближается к митрополичьему месту и молча, смиренно, как подобает послушному прихожанину, ожидает благословения. Митрополиту достойно так же смиренно, с чувством христианского всепрощения и братской любви благословить принародно склонившего главу царя и великого князя во имя утверждения всеобщего мира в державе, ведь творится моление именно о всепрощении и благости мира, но, по-видимому, Филипп окончательно теряет чувство реальности. Однажды вступившись за своего родственника, сосланного на службу в Коломну, однажды пойдя у него на поводу и ополчившись против опричнины, которая не причинила ни Ивану Петровичу, ни самому Филиппу никакого вреда, он уже неспособен представить роковые последствия противостояния церкви и власти и отказывает царю и великому князю в благословении, чем, вольно или невольно, ставит вне закона защитника православия, победителя Казани и Полоцка, Нарвы и Юрьева, возжигает на него огонь мятежа. Он делает вид, что упорно взирает на образ Спасителя, точно в молитвенном экстазе отрешился от грешного мира и забыл свои обязанности в общении с Богом. Иоанн продолжает молча, смиренно стоять перед ним. Кто-то из приближённых митрополита или царя осторожно напоминает ему:

— Владыко, государь перед тобой, благослови его.

Только теперь впавший в порок высокомерного обличения митрополит обращает внимание на склонённую главу Иоанна и вместо слов примирения и добра обрушивается на него дерзновенно и гневно, окончательно позабыв, что он в Божьем храме, где нет места ни дерзости, ни гневу:

— В сём виде, в сём одеянии странном не узнаю царя православного!

Его ли дело впадать в гнев во время богослужения из-за новой одежды, может быть, по его убеждению, и недостойной царя? Его ли обязанность дерзить православному государю при всём православном народе, которому его прямой долг внушать при любых обстоятельствах, в любых, парадных или непарадных одеждах, что перед ним в любых одеждах не кто иной, как помазанник Божий? Ему ли яриться, когда он не поддержан освящённым собором, который только и может осудить государя, да и то осудить за явный, непростительный грех? По всему видать, что уже ничего не понимает впавший в неистовство пастырь. Он лишь в беспорядке, одно за другим предъявляет смиренно ожидающему благословения государю безрассудные обвинения, впрочем, лишь приблизительно переданные многие годы спустя в его парадном, сильно приукрашенном «Житии»:

— Не узнаю его и в делах государственных! Кому поревновал ты, приняв сей образ и изменив благолепие? Государь, убойся суда Божия: на других ты закон налагаешь, а сам нарушаешь его. У татар и язычников есть правда, на одной Руси её нет. Во всём мире можно встречать милосердие, а на Руси нет сострадания даже к невинным и правым. Мы здесь приносим бескровную жертву за спасение мира, а за алтарём без вины проливается кровь христиан. Ты сам просишь у Бога прощения в грехах своих, прощай же и других, погрешающих пред тобой.