“Tissus Chanel” («Ткани Шанель») в пригороде Парижа Аньер с правом жить в маленьком доме, находящемся на территории завода. Но вскоре после этого, из-за американского кризиса 1929 г., последствия которого стали сказываться во Франции в 1931 г., начинаются затруднения в финансовом положении предприятия. Говорили, что придётся уволить служащих. Ильязд предложил, чтобы его собственная зарплата была снижена на 60 процентов. А 29 февраля 1932 г. начались его столкновения с руководящим составом предприятия. В этот день Ильязд получил приказ уменьшить зарплаты рабочим. Ильязд отказался это сделать и 2 марта послал Коко Шанель письмо протеста, на которое получил ответ, что «мадемуазель Шанель прекрасно понимает его угрызения совести, она с ним согласна, но не может противиться решениям своих бухгалтеров». Ильязд всё же не подчинился, и 1 апреля ему пригрозили увольнением. В конце концов этот первый конфликт был благополучно разрешён, кажется, лишь благодаря вмешательству самой Коко Шанель, которая всё же не поддержала администрацию предприятия.

В июле того же года Ильязду было поручено создать эскизы новых моделей и организовать производство на заводе, построенном в городке Марец на севере Франции. Параллельно он участвовал в разработке моделей нового английского филиала «Бритиш Шанель» и ему пришлось совершить несколько поездок в Англию. Но в декабре 1933 г. он получил письмо одного из администраторов предприятия, который обвинил его в краже сырья (нитей в шпулях) на заводе Марец и потребовал от него подать заявление об уходе. Ильязд не только ответил ему отказом, но и потребовал, чтобы было начато следствие. После двумесячного расследования Ильязд, получив поддержку от рабочих завода, доказал, что он был жертвой козней, устроенных администраторами предприятия в ответ на конфликт 1932 г. По завершении расследования он сообщил о своём уходе и в качестве компенсации за ложное подозрение получил приличную сумму, а также право продолжать жить в домике при Аньерском заводе до апреля 1934 г.

С 1 июня 1934 г. он становится директором джерсового производства на предприятии «Майер и К°». Помимо этого, рисует модели тканей для известного во Франции предприятия «Родье». В 1935 г. «Майер и К°» разоряется. В начале того же года Ильязд пишет текст «О моде в 1935 году», в котором объясняет свои взгляды на моду и выявляет своё мастерство в этой области. В 1936 г. он работает для разных промышленных фирм в Лионе и Понтарлье, а в следующем году уже не может найти работу и становится безработным.

Параллельно с работой у Шанель, в 1930 г. Ильязд основал своё собственное предприятие “Tissus Axel” («Ткани Аксель»), для того, чтобы выпустить в продажу модели одежды, которые они разрабатывали вместе с его тогдашней женой Симоной-Аксель Брокар (1909–1978), но их предприятие вскоре закрылось.

Несмотря на конфликты с предприятием, Ильязд и Шанель оставались в дружеских отношениях до начала Второй мировой войны. Шанель была крёстной матерью дочери Аксель и Ильи Мишель Зданевич, родившейся 15 января 1927 г. (умерла в 1980 г.). Её крёстным отцом был известный в русской эмиграции врач Владимир Зернов.

Возможным ключом к объяснению «Афета» является весьма своеобразный и интересный материал, написанный Ильяздом в 1941 г. и посвящённый его открытию для себя поэзии Николая Заболоцкого. Неизвестно, для какой цели сочинён этот текст, но он переписан начисто на изящной жёлтой бумаге, сложенной пополам в виде маленькой книжки с проставленной пагинацией, что свидетельствует о его значении для автора (к сожалению, в рукописи теперь не хватает шестой страницы). Поскольку этот текст, настоящей темой которого является, скорее, поэтическое содержание жизни (никакого анализа стихов Заболоцкого там нет), даёт контекстуализацию книге «Афет», мы его здесь воспроизводим по архивному оригиналу (АЗ):

«Из-за Заболоцкого

Иосиф Путерман[9], мой давний приятель, принял меня в последний раз в узорчатом халате, жалуясь на сильное нездоровье. Похудел он действительно, пожелтел и выглядел конченным. На прощание, в виде гостинца, он выискал на полке несколько страничек, вырванных из журнала, и преподнёс мне торжественно: почитайте, мол, нечто исключительное.

Я прочёл сперва имя Заболоцкий и все стихи не отрываясь. Но на просьбу мою одолжить мне оттиск, чтобы переписать эти лучшие русские стихи последних двадцати лет, скажем, Иосиф Евфимович ответил отказом – страстный он был собиратель книг и дрожал над ними – затеряете, а журнала, где были они напечатаны, в Париже не достать, и так далее. Я настаивал, долго, не помогло.

Дней несколько спустя, 18 февраля 1940 года, я проснулся в редком беспокойстве, За окном, на крыше, что загораживает его, делая комнату мою тёмной и успокаивающей, лежал высокий снег. Хлопья продолжали падать, кружимые. Чтобы угомониться, я взялся за перо и написал последний сонет, последнее из трёх посвящений книги Афет[10], пытаясь побороть неожиданное и, стало мне это вдруг ясным, неизлечимое отчаянье. Вечером я узнал, что ночью, накануне, Иосиф Евфимович умер.

Прошло больше года, со всеми событиями, внешними и моими личными. Внешние – поражение Франции и вторжение немцев в Париж. Личные – разрыв мой с Меджусье, которому предшествовал ряд размолвок. Моя Афет вышла из печати в одну из таких размолвок[11], 9-го апреля, в день рождения Меджусье, послал я первый экземпляр и долгое время даже не знал, получен ли он. В декабре Меджусье арестовали и отправили в лагерь[12]. 5-го.

Но среди этих бурь, в молчании – за год я ничего почти не делал – я не переставал вспоминать о Заболоцком – единственным моим утешением были думы об его стихах, запертых за печатями в комнате покойного на улице Котантена, затерянных среди великого множества драгоценных книг и рисунков. Не раз говорил я о стихах этих друзьям, излагал, повторял уцелевшие в памяти строки, пытался искать, из которого журнала были вырваны страницы.

<текст отсутствует>

предпринял, проторчал в кофейне, где встретил за стойкой Меджусье. Она красива была пуще прежнего, сказала мне несколько милых слов, не лицемеря, и исчезла.

С понедельника началась беготня по книгопродавцам. Продолжалась она вторник и среду – в среду был день рождения Меджусье, я послал ей белую сирень и лучшее из моих писем – пока, наконец, один из торговцев не подсказал мне, что у привратницы покойного мог остаться бумажный хлам. Я отправился к той без промедления и получил ответ, что хлам действительно был, но весь уже выброшен, нужно же было вычистить комнату. Есть еще остатки остатков, три сорных ящика, с битой посудой, газетами и письмами. Вымела она все это сегодня – в четверг, я тут изложил неясно, в среду вечером я обедал с Меджусье и испанской дружественной четой и поехал к привратнице только в четверг, получив справку в среду слишком поздно. «Без промедления» это только так говорится, дурная литературная