рождаюсь снова и снова, и каждый раз лучше предыдущего.

– Наверное, трудно так жить?

Она смотрела на меня с живейшим интересом, а я вдруг задумался. Трудно жить? Вот уж не знаю, по-другому я никогда не жил. У меня был свой режим дня, мелкие задачи, цели, радости и разочарования. Я совершенствовал себя, и мне никогда не приходила в голову мысль, что можно жить как-то иначе. Зачем?

Но к дьяволу философию! Мы здесь не для этого. Я должен убедить девушку лечь со мной в постель. Перебрав в голове всё, сказанное мелким в припадке откровенности, я выудил еще один бесценный клочок информации:

– Ну, не сложнее, чем тебе сохранить девственность.

Вероника закашлялась, поперхнувшись дымом. Лицо ее раскраснелось, глаза начали слезиться. Какая-то странная реакция…

– Чего ты сказал? – прохрипела она, справившись с вредными последствиями курения.

– Ну, я не знаю, что за жизнь у вас там, наверху, но готов поспорить, что такая красотка, как ты, не скучает без ухажеров. Если даже этот малахольный Николас на тебя слюни пускает. Но ты до самых этих пор сохранила себя, и это, я считаю, большое достоинство.

В голове у меня уже неплохо шумело, и язык трепался свободно. С одной стороны меня это радовало, с другой – беспокоило. Потому что контроль над языком давался мне все сложнее. Интересно, это из-за алкоголя, или из-за любви?

– Большое достоинство? – сказала Вероника.

Я уже забыл, о чем говорил перед этим, поэтому, лихорадочно осмыслив услышанное, ответил так:

– Если сравнивать со свечой, то сравнение выйдет не в ее пользу. Но ты не волнуйся, я буду нежен.

Вероника шепотом выругалась. Я узнал испанский, но слова были за пределами того скудного лексикона, что прозябал в моей генетической памяти. Интонация, однако, была злобной. Надо срочно исправляться. Где я облажался?!

– Но если хочешь, я буду грубым, так даже лучше.

Вероника бросила папиросу в свой бокал и подскочила. Глаза ее горели.

– Что-то не так? – спросил я.

– Да, Марселино. Все не так. Но это не твоя вина. Прости, мне нужно кое-кому надрать задницу.

С этими словами она пулей вылетела за дверь. Оставив меня одного с недопитой бутылкой «Муската». Грустно… Отчего же так грустно? Я допил из горлышка сладкое вино и икнул. Что ж, первое свидание не задалось. Но у меня еще почти сутки на осуществление полового контакта! Не время для уныния. Нужно проанализировать ошибки и составить новый план.

Глава 24

Вероника орала. Орала так, что у меня звенело в ушах, и все нутро содрогалось в ужасающем предчувствии неминуемой смерти. Орать в Центре Управления она не пожелала – потащила нас в кладовку. Там можно было закрыть дверь и орать, не боясь быть услышанной извне. Звукоизоляция в помещениях, как мы успели сообразить, была весьма и весьма неплохой. Выстрелы, конечно, пропускала, но вот вопли наверняка сливались для подслушивающего в сплошной неразличимый писк.

Сама по себе Вероника давно бы уже выдохлась и замолчала, но ей ни в чем не уступал Джеронимо. Голосили они дуэтом, вообще друг друга не слушая, и я лишь по случайно выпадающим из потока словам мог сообразить, в чем, собственно, дело. А когда сообразил, то впал в тоску и лег на ящики, отвернувшись лицом к стене. Передо мной лежал смартфон Джеронимо, который он бросил в пылу сражения на подушку. Черное зеркальце смотрело в потолок.

– …мою личную жизнь! – выхватил я из бушевавшего урагана вопль Вероники.

– Она не твоя личная, – возражал Джеронимо, – а наша! Твоя девственность – общественное достояние!

Для пущей убедительности он схватил шарманку и принялся неистово играть. Веронике пришлось перекрикивать грохот:

– Ты – мелкий, вредный пакостник! Мне осталось жить какие-то сутки, я впервые в жизни встретила настоящего мужчину, рядом с которым чувствую себя хоть чем-то похожим на девушку. Но разве брат может хотя бы просто не мешать?! Нет! Он из кожи вон вылезет, лишь бы все изгадить! Я всю жизнь, всю жизнь прыгаю вокруг тебя, вытаскиваю из дерьма, кормлю с ложечки, защищаю, и что, я когда-либо что-то просила взамен?

– Тебе и не нужно просить! – Джеронимо, судя по звуку, отшвырнул шарманку, и голос его утратил даже видимость шутливых интонаций. – Я поклоняюсь тебе, как божеству, я основал твой культ и святилище. Великая Богиня-Девственница, защитница слабых и угнетенных!

Вероника взвыла. Мне тоже сделалось жутко. Хотя я и понимал, что Джеронимо способен десяток культов основать до обеда, а перед ужином хладнокровно их все разрушить и провозгласить атеизм. Разумеется, солярного культа это не касалось. Солнце каким-то образом определяло его жизнь всегда.

– Тогда какого хрена ты с самого начала всеми силами пытаешься подложить меня под этого?

Тут я почувствовал тычок в плечо. Чувствительный такой, я чуть не упал носом в смартфон Джеронимо.

– Это вообще другое!

– Чем же? Чем, мать твою, Николас лучший вариант, чем Марселино? Почему ты так на нем зациклился, когда он даже чувствовать ничего не способен?

– Потому что Николас – хороший!

В наступившей тишине я слышал, как робкая серая снежинка упала на радиоактивный нос Рикардо и испарилась где-то там, наверху.

– Ох-ре-неть, – выдала по слогам Вероника. – Николас – хороший. Нет, на этом – точно всё. Ты, мелкий свихнувшийся негодяй… Больше я не стану с тобой носиться. У меня остались сутки, и я хочу прожить их для себя. Если еще хоть раз замечу, что ты лезешь…

Смартфон завибрировал. Послышался звук боя часов с кукушкой. Такой вот: «Тынннн-ку-ку»! Экран засветился, и я увидел картину Джеймса Тиссо «Water Is Changed into Blood». Вздрогнул – жутковато получилось.

Джеронимо перегнулся через меня, схватил смартфон и хмыкнул.

– Знаешь, сестра, ты права, – сказал он будничным тоном. – Мне пора сосредоточиться на первоочередных задачах. Ты можешь быть свободна, более не потревожу.

– А ну, стой! – Голос Вероники звучал напряженно. – Что это значит?

– Ничего! Ты сказала, я услышал. Твоя личная жизнь, я в нее не лезу. Пока-пока.

– Нет, погоди! Что это было за «ку-ку»?

– Не стоит внимания. Вот, возьми.

Джеронимо зашуршал чем-то в рюкзаке. Когда вновь послышался голос Вероники, его переполнила стужа, страшнее той, что ждала нас на поверхности:

– Что это такое?

– Твои прокладки, – вежливо ответил Джеронимо. – Удачи с Марселино, пока-пока!

– Гаденыш!!!

Топот, грохот, визг Джеронимо, исполненный азарта. Хлопнула дверь, и я остался в одиночестве. Вздохнул, потянулся, с интересом прислушиваясь к пустоте в душе. Кое-как нащупал там горечь и сконцентрировался на ней. Чем же мне заняться последние сутки жизни? Чего бы я хотел на самом деле?

Сначала казалось, что желаний нет, никаких. Что я выжжен дотла изнутри. Потом увидел картинку: Вероника прижимается ко мне, а я ее обнимаю. Все. Больше ничего не надо. Так мы стоим и смотрим, как проламывается потолок, видим ослепительную вспышку ядерного взрыва…

«Я помогу тебе в этом!» – пропел эмоциональный двойник из-под земли.

Я уже по колено в разрытой могиле, продолжаю кидать неподатливую землю лопатой. Раз-два, раз-два, все ниже и ниже…

– Нет! – Я подскочил на ящиках. – Папа был прав.

Вероника должна понять. Да, конечно, это настоящее безумие, – думать, что за неполные сутки можно успеть переломить впечатление о себе и добиться взаимности. Но кое-что вполне реально! Я расскажу о своих чувствах Веронике и попрошу, чтобы в последний момент она просто обняла меня. Разве не того же она хочет от Марселино? Разве это так уж невыполнимо? Крохотная малость, ничтожное одолжение. И я буду счастлив.

Дверь распахнулась, и в кладовку вошла разъяренная Вероника со вскрытой пачкой прокладок. Пачку она сунула в один из ящиков, на которых спала, и, повернувшись ко мне, прорычала:

– Пошли, покурим?

Хороший знак! Она сама предлагает уединение. Это – шанс рассказать о своих чувствах, и я его не упущу.

Я кивнул и встал.

Как в старые добрые времена в кабине потерпевшего крушение самолета Вероника дала мне папиросу,