мощный внутренний переключатель, изобрести хитрый механизм, который позволит совмещать «два мира, два детства». Даже не буду заводить шарманку про недосып; тут как в поговорке: «Не послужишь — не узнаешь».

Несколько лет я молилась на те два часа, пока дочка спит днем, — это были дневные, а не ночные часы моей работы. Я неслась к письменному столу, как только она засыпала, каждую секунду осознавая, что все что угодно может прервать эти хрупкие, вырванные у суеты минуты. Главный совет, который дают молодым матерям, — спи, когда ребенок спит. Но я знала: глаза закрывать нельзя.

Мне кажется, образ женщины-писателя в материнстве — это образ солдата-срочника в неспокойной приграничной зоне. Там мина, здесь растяжка, а до штаба надо добраться живым.

Помню, как явилась на ковер к заказчику на федеральном канале через две недели после родов. Мне посоветовали сделать все побыстрее, «пока она маленькая и все время спит». Теперь я точно знаю, что такое «работать под давлением».

Как-то мне попалось интервью одной из моих любимых писательниц — Дженнифер Иган, лауреата Пулитцеровской премии. Ей задали вопрос, как совмещается писательство с материнством. Стиль ее комментариев всегда сдержанный и лишен драматизма, и ответ на этот вопрос тоже был сдержанным, но мне кажется, он отражает суть процесса: «В целом — хорошо, — ответила Иган, — но на каждодневном уровне — битва». Недавно я наткнулась на другое ее интервью, и в нем ответ на тот же вопрос звучал более развернуто: «Если приходится отрывать сознание от творческого процесса и переключать его обратно на обыденность — например, нужно забрать сыновей из школы, — я чувствую краткий, но очень острый приступ депрессии, будто меня что-то сковывает. Естественно, как только я вижу своих мальчиков, приступ проходит, и я снова счастлива. Однако порой я забываю, что у меня есть дети. Так странно. Из-за этого я ощущаю постоянную вину, будто из-за моего невнимания с ними может что-то случиться — даже в будущем, когда уже не смогу за них отвечать, — и Создатель накажет меня»[7].

Зато именно тогда я задумалась, что лично мне интересно в профессии, чего я не умею и что хотела бы освоить. Без оглядки на конъюнктуру, форматы, моду, желание зарабатывать. Без попадания в архетип вечной невесты, ждущей принца, в котором так часто обретается сценарист. От тактического мышления было непросто отключиться. Но совершенно необходимо. Тем более что стадия вхождения в профессию оказалась позади и надо было определять задачи следующего периода. Перефразируя поэта, «кубатура этой комнаты нами уже измерена».

Стало, наконец, совершенно ясно, что при отсутствии личной задачи и глубоко личного смысла бегать сценарные марафоны и преодолевать препятствия невозможно.

Время и внимание — слишком ценные ресурсы. Сейчас это понимание очень четкое. Среди бесконечных стимулов и раздражителей времени и внимания не хватает даже на то, что нравится и хочется. Голова сценариста — вечное поле битвы за оперативную память. Главный вопрос: какой сюжет она обрабатывает? Постоянно приходится решать, о чем сейчас думать. Собственно, заказчик покупает не только мое время, но и оперативную память, причем вне зависимости от того, что он просит — компактное описание идеи, которое на самом деле требует полного понимания того, как история устроена целиком, или подробную разработку концепта.

Вообще большая часть задач писательского дела настолько специфична, настолько к тому же увязана с остальными аспектами личности — с самооценкой, устойчивостью, отношением к неудачам, что очень важно, мне кажется, чтобы у всякого пишущего был ментор, который знает и умеет справляться с невидимыми силками на этом пути.

Тогда на то, чтобы выбраться из энергетической ямы, у меня ушло около года. Помогла учеба в «Мастерской Александра Гоноровского» — это дало мне точку опоры и свежий интерес к письму. Потом все как-то подтянулось: подоспел первый материнский дембель, когда с Зоей уже можно было общаться не только при помощи интуиции и междометий. Одновременно я перестала быть для нее — о счастье! — единственным источником еды, эдаким вечно открытым рестораном «У маман», и поняла, что вырулила, когда снова начала писать прозу, а на заказчиков стала посматривать со здоровым интересом.

Понятно, жизнь регулярно проверяет на прочность. Так, в прошлом году по финансовым причинам был остановлен проект, на который было потрачено порядка полутора лет. Казалось, пороги успешно преодолеваются. Тема и перспективы будоражили. Обычно на старте любого проекта я напоминаю себе, что все может развалиться в любой момент, но в этот раз настолько очаровалась материалом, что потеряла спасительную отстраненность. Партнеры были прекрасные, гонорары — выплачены. Но все равно накрыло ощущением бессмысленности, впустую потраченного времени, недолета: «Думала, будет счастье, а оказалось — снова опыт».

В такие моменты все прошлые переживания восстают из могил, как мертвые с косами, и начинают кружить перед носом: надежды и иллюзии, сказки о потерянном времени, полные метры, ушедшие в заморозку, как куриные бедра, и истекшие опционы. Как бы и ничего необычного — стандартное рабочее кладбище сценариста. В качестве утешения мне попалась на глаза статья про Гильермо дель Торо[8], который сложил время, потраченное на написанные, подготовленные и незапущенные проекты, и оказалось, что в сумме вышло больше десяти лет жизни. В статье нереализованные проекты назывались «маленьким грязным секретом индустрии», а еще я вспомнила слова Ренаты Литвиновой о том, что сценарист проживает «загробную жизнь». Шутки шутками, но мало кто вне профессии понимает, что титры — лишь надводная часть айсберга.

3. Самая большая радость сценарного дела — отсутствие скуки. Больше всего я боюсь ощущения внутреннего повтора и внутренней статики. Так было, когда я работала в журналах. Знаешь свои рубрики, формат и количество знаков. В работе много бонусов — пресс-туры, зарплата, подарки, светская жизнь. В своей прошлой рабочей версии я могла двигаться по вертикали — идти в главные редакторы и ублажать рекламодателей, а могла скользить по горизонтали — из издания в издание, что я какое-то время и делала. Когда я этим занималась, журналов было много, цифровая революция еще не смыла этот рынок. И кстати, чего было не отнять, так это удобной социальной идентичности. В посольствах, на пограничных пунктах и на вечеринках я говорила «журналист», в ответ мне уважительно кивали, и никто, как правило, не начинал допытываться, читал ли он мои тексты и смотрел ли мои фильмы, а также не спрашивал: «Что посоветуешь посмотреть в отпуске?», «В какую киношколу мне отправить ребенка-подростка?», «Мой зять написал отличный фантастический рассказ, интересно, что скажешь».

Но драматургия