Стою с молоком в руках, уставившись на газету, и думаю о Рубене, моя первая мысль – всегда о нем. Бедный Рубен и его работа для благотворительной организации.

Плачу за молоко наличными – сорок пять пенсов.

Почему они думают, что у случившегося была расовая подоплека? Почему они представляют только свою версию? А как же моя?

Автоматические двери раскрываются передо мной. Впрочем, а почему они должны как-то думать иначе? Это цена моей анонимности – отсутствие права на ответ; права задать вопрос; узнать, почему они пришли к таким выводам. Человек умер по моей вине, и жить с тем, что люди предполагают по поводу моих мотивов, – безусловно, часть наказания. Не могу поверить, что я вообще об этом думаю. У меня нет никаких прав в этой ситуации, их просто не может быть.

Сажусь в машину и смотрю на телефон, как будто это змея, которая готовится напасть. Можно сейчас позвонить в службу спасения или найти номер ближайшего полицейского участка, поехать туда и со всем покончить.

Завожу машину и держу телефон в руке, чувствуя его тяжесть. Один звонок, и я, скорее всего, отправлюсь в тюрьму на всю жизнь. Пожизненное лишение свободы – в новостях это так обыденно произносится. Вся жизнь… Один звонок, и я смогу объяснить дорогим мне людям, как все произошло: я была напугана. Я ушла не потому, что считаю, что жизнь пакистанца имеет значения.

Конечно, есть миллион доводов в пользу этого звонка. Сделать все правильно, загладить вину, рассказать его семье, что произошло. Довериться системе правосудия и дать ей возможность решить мою судьбу, и надеяться, что хорошего человека не накажут за одну ошибку. И я перестану врать Рубену. Не буду больше жить под давлением и ждать, когда полиция постучит в мою дверь. Множество «за» и только одно очень весомое «против»: скорее всего, я попаду за решетку. В тюрьму. Одно «против», значащее больше, чем что-либо еще.

Запускаю двигатель. Сумка с запачканной одеждой, на которой, без сомнения, есть ДНК Имрана, лежит рядом со мной, как бомба.

В полдень, я решаю, что отдам эту одежду на благотворительность, собрав еще кое-что из вещей. Рассую ее по разным пакетам для пожертвований, так что улики исчезнут, смешаются с другими вещами, как неразличимые лица в толпе. Собираюсь.

Если кто-то спросит, то скажу, что проводила уборку. Только те, кто близко меня знает, поймут, насколько это неправдоподобно. Но им я скажу, что недавно прочитала статью о минимализме. Может, они все равно мне не поверят, но недоумение родных все-таки остается лучшим выходом, который у меня теперь есть.

Это лучше, чем альтернативный вариант: хранить одежду, призраком висящую в глубине шкафа.

Отец Рубена прислал сообщение, он часто мне пишет. Когда у него появился мобильный телефон, он пользовался им неуверенно, но сейчас получается более убедительно. Сообщения почти всегда формальные и подписанные буквой «П», но мне они нравятся.

Но сейчас я не открываю сообщение, нет сил.

Уже два пополудни. Я роюсь в ящиках на кухне и достаю четыре сумки под вещи для благотворительности. В каждой будет по одному компрометирующему меня предмету одежды. Я уже должна быть на работе, ни один прием у доктора не продолжается так долго. Если задержусь еще немного, у меня потребуют справку. Но сейчас не могу об этом думать.

Перчатки в пакет для центра Онкологических Исследований. Шарф во второй – для организации «Барнардо». Я избавляюсь от следов преступления через систему благотворительности. Чувствую отвращение к самой себе.

Раздумываю над туфлями и пальто.

Туфли, купленные через интернет во времена «До», – символ моей прежней жизни. Легкомысленная обувь для долгожданной гулянки, мои проблемы со счетами по кредитке и онемевшие пальцы на ногах.

Пальто с наполнителем из гусиных перьев, подарок от Рубена на мое тридцатилетие. Понятия не имею, сколько оно стоит, наверное, сотни фунтов. Но раньше я всегда мерзла в своем дурацком плаще. Не думала, что он это замечал. И в августе, утром в день моего тридцатилетия, он положил на кровать мягкий объемный сверток с этим пальто. «Теперь к зиме готова», – сказал Рубен. Я ношу его каждый день. Оно похоже на одеяло, полностью меня закрывает и напоминает о муже, пока я добираюсь до работы.

Сворачиваю его, подношу и прижимаю к себе, как ребенка. Перья внутри сминаются под руками. Зарываюсь в него головой, как будто это Рубен, который долго отсутствует. Поступаю так же, как тот мужчина у супермаркета, с той лишь разницей, что прощаюсь с собой. С той Джоанной, чей муж покупал продуманные подарки ко дню рождения.

Складываю его в последнюю сумку для фонда помощи раковым больным.

Закидываю сумки в машину. Осталось развезти их до дверей каждой из организаций.

Но сначала туфли. Они слишком примечательные, не могу рисковать. Пока еду к свалке на окраине города, туфли лежат на пассажирском сиденье рядом со мной, и я смотрю на них, пока стою на светофорах.

На воротах свалки висит большой знак:

Центр утилизации отходов круглосуточно контролируется с помощью видеонаблюдения. Улыбнитесь – вас снимают.

Я разворачиваю машину, притворяясь, что и не собиралась подъезжать. Моя спина залита потом, ноги дрожат так, что соскальзывают с педалей. Эти камеры повсюду. Достаточно будет одной, на которой будет видно, что я веду себя подозрительно и избавляюсь от улик, чтобы полиция все узнала. Я не могу выкинуть туфли на свалку, и не могу просто взять и оставить сумки.

Возвращаюсь домой и запихиваю все вещи обратно в шкаф.

Признание

Вестминстерский мировой суд совсем не такой, каким я его представляла. Мы приехали на слушание дела о поручительстве, оно проводится в суде для мелких тяжб. Процесс по уголовному делу, как сказала Сара, будет проходить в королевском суде Олд-Бэйли.

Мировой суд похож на офисное здание шестидесятых годов, его величие проявляется, только если подойти поближе: тогда вы увидите гербовый щит со львами на нем. А так это очередное ничем не примечательное здание в центре Лондона, но внутри него навсегда меняются судьбы людей. Если бы речь шла не о деле о моем залоге, это все было бы так интересно. Все эти люди в сердце системы правосудия, на пересечении между свободой и тюрьмой, адвокаты, потеющие в своих мантиях. Пропасть между человеком в мантии и несчастным, совершившим ошибку.

На работе я сказалась больной, это лучшее, что я смогла придумать. Эд, как обычно, не возражал, и я была благодарна ему за это.

Сара ждет меня в комнате для встреч. На ней черная юбка с пиджаком и белая рубашка. Похоже, воротник давит на шею, и она все время его поправляет. Накрашена она не так сильно, как в субботу, а глаза кажутся более уставшими.

Она передает мне кофе из автомата, вкус, как у подгоревшего куска хлеба.

Мы с Рубеном никому ничего не рассказали. Возможно, эта информация появится на телевидении или в газетах, понятия не имею. Не могу об этом думать, будто в голове не осталось места. Я должна сказать Эду. Моим родителям и Уилфу. Лоре. Но не могу. Не сейчас, ведь через час я могу оказаться за решеткой. И тогда Рубену придется взять все рассказы на себя.