избавления от врагов государства. Действительно, эта форма казни, которая раньше была прерогативой дворянства, распространяется на всех граждан. В условиях, когда обезглавливание считается менее унизительным, чем повешение, инновации в технологиях убийства были направлены не только на "цивилизацию" способов убийства. Они также были направлены на избавление от большого количества жертв за относительно короткий промежуток времени. В то же время возникает новое культурное чувство, в котором убийство врага государства становится продолжением игры. Начинают формироваться более интимные, яркие и неторопливые формы жестокости.

Но нигде так не проявляется смешение разума и террора, как во время Французской революции. Во время Французской революции террор рассматривается как почти необходимая часть политики. Утверждается, что между государством и народом существует абсолютная прозрачность. В качестве политической категории "народ" постепенно превращается из конкретной реальности в риторическую фигуру. Как показал Дэвид Бейтс, теоретики террора считали возможным проводить различие между подлинными проявлениями суверенитета и действиями врага. Они также считали возможным провести различие в политической сфере между "ошибкой" гражданина и "преступлением" контрреволюции. Таким образом, террор стал способом обозначения отклонений в политическом теле, а политика стала рассматриваться и как мобильная сила разума, и как попытка создать пространство, где "ошибка" будет только уменьшена, а истина - увеличена, а враг - уничтожен.

Наконец, террор связан не только с утопической верой в неограниченную силу человеческого разума. Он также явно связан с различными нарративами о мастерстве и освобождении, большинство из которых опирается на просветительские представления об истине и ошибке, "реальном" и символическом. Маркс, например, смешивает труд (бесконечный цикл производства и потребления, необходимый для поддержания человеческой жизни) с работой (созданием долговечных артефактов, пополняющих мир вещей). Труд рассматривается как средство исторического самосозидания человечества.

Историческое самосозидание само по себе является конфликтом жизни и смерти по поводу того, какие пути могут привести к правде истории: преодоление капитализма, товарная форма и противоречия, связанные с каждой из них. По мнению Маркса, с наступлением коммунизма и отменой бытовых отношений вещи предстанут такими, какие они есть на самом деле; "реальное" предстанет таким, каково оно есть на самом деле, и различие между субъектом и объектом, или бытием и сознанием, будет преодолено. Но ставя освобождение человека в зависимость от отмены товарного производства, Маркс стирает все важные разделения между созданной человеком сферой свободы, детерминированной природой сферой необходимости и контингентом в истории.

Приверженность отмене товарного производства и мечта о прямом и неопосредованном доступе к "реальному" делают эти процессы - исполнение так называемой логики истории и создание человечества - почти обязательно насильственными. Как показал Стивен Лув, центральные постулаты классического марксизма не оставляют иного выбора, кроме как "попытаться ввести коммунизм административным путем, что на практике означает, что социальные отношения должны быть декоммунизированы насильственно". Исторически эти попытки принимали такие формы, как милитаризация труда, стирание различий между государством и обществом и революционный террор. Можно утверждать, что они были направлены на искоренение основного человеческого условия - плюрализма. Действительно, преодоление классового разделения, отказ от государства, расцвет подлинно всеобщей воли - все это предполагает взгляд на человеческую множественность как на главное препятствие на пути к реализации предопределенного телоса истории. Иными словами, субъект марксистской современности - это, в сущности, субъект, который намерен доказать свой суверенитет, устроив смертельную схватку. Как и у Гегеля, нарратив овладения и освобождения здесь четко связан с нарративом истины и смерти. Террор и убийство становятся средством реализации уже известного телоса истории.

Любой исторический рассказ о возникновении современного террора требует обращения к рабству, которое можно считать одним из первых примеров биополитических экспериментов. Во многих отношениях сама структура плантационной системы и ее последствия выражают эмблематичную и парадоксальную фигуру государства-исключения. Эта фигура парадоксальна по двум причинам. Во-первых, в контексте плантации человечность раба предстает как идеальная фигура тени. Действительно, состояние раба является результатом тройной потери: потери "дома", потери прав на свое тело и потери политического статуса. Эта тройная потеря тождественна абсолютному господству, родовому отчуждению и социальной смерти (изгнанию из человечества). Конечно, как политико-юридическая структура, плантация - это пространство, где раб принадлежит хозяину. Это не сообщество, хотя бы потому, что сообщество, по определению, подразумевает осуществление власти слова и мысли. Как говорит Пол Гилрой, "экстремальные модели коммуникации, определяемые институтом плантационного рабства, диктуют нам признать антидискурсивные и экстралингвистические последствия власти, действующей в формировании коммуникативных актов. В конце концов, на плантации не может быть взаимности за пределами возможностей бунта и самоубийства, бегства и молчаливого траура, и уж точно нет грамматического единства речи для опосредования коммуникативного разума. Во многих отношениях обитатели плантаций живут несинхронно". Как орудие труда, раб имеет свою цену. Как собственность, раб имеет стоимость. Труд раба нужен и используется, поэтому он остается живым, но в состоянии травмы, в призрачном мире ужасов, сильной жестокости и сквернословия. Насильственный характер жизни раба проявляется в склонности надсмотрщика вести себя жестоко и несдержанно, а также в зрелище боли, причиняемой телу раба. Насилие здесь становится элементом манеры, как порка или лишение жизни самого раба: акт каприза и чистого разрушения, направленный на наведение ужаса. Жизнь раба, во многих отношениях, является формой смерти в жизни. Как считает Сьюзен Бак-Морсс, рабское состояние порождает противоречие между свободой собственности и свободой человека. Устанавливаются неравные отношения, а также неравенство власти над жизнью. Эта власть над жизнью другого принимает форму торговли: человечность человека растворяется до такой степени, что можно сказать, что жизнью раба владеет господин. Поскольку жизнь раба подобна "вещи", которой владеет другой человек, существование раба предстает как идеальная фигура тени.

Несмотря на этот ужас и символическую замкнутость, раб сохраняет измененные взгляды на время, работу и себя. Это второй парадоксальный элемент плантаторского мира как проявления состояния исключения. Раб, к которому относятся как к не существующему более орудию и инструменту производства, тем не менее способен привнести в спектакль практически любой объект, инструмент, язык или жест, а затем стилизовать его. Разрыв с выкорчеванностью и чистым миром вещей, из которого он раб демонстрирует протеистические возможности человеческой связи через музыку и само тело, которым якобы обладал другой человек.

Если в плантаторской системе отношения между жизнью и смертью, политика жестокости и символика сквернословия размываются, то в колонии и при апартеиде возникает своеобразная формация террора, к которой я сейчас и обращусь. Самая оригинальная черта этой формации террора - соединение биовласти, состояния исключения и осадного положения. Раса снова играет решающую роль в этом соединении. В большинстве случаев расовый отбор, запрет смешанных браков, принудительная стерилизация и истребление побежденных народов нашли свое первое испытание