потенциал включает в себя сбор доходов, контроль и регулирование доступа к природным ресурсам на четко определенной территории. В середине 1970-х годов, когда способность государства поддерживать этот потенциал начала ослабевать, возникла четкая связь между денежной нестабильностью и пространственной фрагментацией. В 1980-х годах жестокий опыт обесценивания валюты стал более привычным, так как несколько стран пережили циклы гиперинфляции (которые включали такие трюки, как внезапная замена валюты). В последние десятилетия XX века денежное обращение влияло на государство и общество по меньшей мере двумя различными способами.

Во-первых, мы наблюдали общее усыхание ликвидных средств и их постепенную концентрацию в определенных каналах, доступ к которым зависит от все более драконовских условий.

Исторически захват и закрепление зависимых людей с помощью долгового механизма был центральным аспектом как производства людей, так и формирования политических связей. Такие связи имели решающее значение для определения ценности людей и оценки их полезности. Если их ценность и полезность не были доказаны, от них можно было избавиться как от рабов, пешек или клиентов.

Во-вторых, контролируемый приток и фиксация движения денег в зонах добычи определенных ресурсов позволили сформировать анклавную экономику, сместив прежние расчеты между людьми и вещами. Концентрация деятельности, связанной с добычей ценных ресурсов, вокруг этих анклавов, в свою очередь, превратила анклавы в привилегированные пространства войны и смерти. Сама война подпитывается ростом продаж добываемой продукции. Таким образом, возникли новые связи между ведением войны, военными машинами и добычей ресурсов. Военные машины участвуют в формировании транснациональных локальных или региональных экономик. В большинстве мест крах формальных политических институтов под воздействием насилия приводит к формированию экономики ополчения. Военные машины (в данном случае ополченцы или повстанческие движения) быстро превращаются в высокоорганизованные хищнические механизмы, облагающие налогами территории и население, которое они занимают, и опирающиеся на различные транснациональные сети и диаспоры, которые оказывают им материальную и финансовую поддержку.

С новой географией добычи ресурсов коррелирует появление беспрецедентной формы государственного управления, которая заключается в очеловечивании толпы. Добыча и разграбление природных ресурсов военными машинами идет рука об руку с жестокими попытками обездвижить и пространственно зафиксировать целые категории людей или, как это ни парадоксально, освободить их, чтобы заставить рассеяться на обширных территориях, больше не ограниченных границами территориального государства. Как политическая категория, население затем разделяется на повстанцев, детей-солдат, жертв, беженцев или гражданских лиц, которые становятся недееспособными в результате калечащих операций или просто уничтожаются по образцу древних жертвоприношений, а "выжившие", пережив ужасающий исход, оказываются в лагерях и зонах исключения.

Эта форма государственности отличается от колониального командования. Техники осуществления полицейской власти и дисциплины, выбор между повиновением и симуляцией, характерные для колониального и постколониального потентата, постепенно заменяются альтернативой, более трагичной, потому что более экстремальной. Если власть все еще зависит от жесткого контроля над телами (или от их концентрации в лагерях), то новые технологии уничтожения меньше заботятся о том, чтобы вписать тела в дисциплинарные аппараты, чем о том, чтобы вписать их, когда придет время, в порядок максимальной экономики, которую теперь представляет "mas- sacre". В свою очередь, всеобщая небезопасность углубила социальное различие между теми, кто носит оружие, и теми, кто его не носит (закон распределения оружия). Все чаще война ведется уже не между армиями двух суверенных государств, а между вооруженными группами, действующими под маской государства, и вооруженными группами, не имеющими государства, но контролирующими совершенно разные территории, причем обе стороны имеют в качестве основных целей гражданское население, которое не вооружено или организовано в ополчения. В тех случаях, когда вооруженные диссиденты не полностью захватывали государственную власть, они провоцировали территориальные разделы и добивались контроля над целыми регионами, которыми они управляли по образцу вотчин, особенно если в них находились месторождения полезных ископаемых.

Методы убийства не сильно отличаются друг от друга. В частности, при массовых убийствах безжизненные тела быстро сводятся к статусу простых скелетов. Их морфология отныне вписывает их в реестр недифференцированной общности: простые реликты непогребенной боли; пустые, лишенные смысла телесности; странные отложения, погруженные в жестокое оцепенение. В случае с геноцидом в Руанде, когда несколько скелетов, если их не эксгумировали, хранились в видимом состоянии, поражает напряжение между, с одной стороны, окаменением костей и их странной холодностью, а с другой - их упрямым желанием что-то значить, что-то обозначать.

В этих бесстрастных кусках костей, кажется, нет атараксии: ничего, кроме иллюзорного отказа от смерти, которая уже произошла. В других случаях, когда физическая ампутация заменяет немедленную смерть, отсечение конечностей открывает путь для применения техник разрезания, абляции и иссечения, целью которых также являются кости. Эта демиургическая хирургия оставляет следы, которые сохраняются надолго, в виде человеческих фигур, которые, конечно, живы, но чья телесная целостность была восстановлена с помощью кусков, фрагментов, складок, где даже огромные раны нелегко заживают. Их функция - навсегда запечатлеть болезненное зрелище такого отсечения перед глазами жертвы и окружающих.

 

Акты и металл

Давайте вернемся к примеру Палестины, где мы видим противостояние двух, казалось бы, непримиримых логик: логики мученичества и логики выживания. Рассматривая эти логики, я хотел бы поразмышлять о двойных проблемах - смерти и террора, с одной стороны, и террора и свободы, с другой.

В противостоянии этих двух логик террор и смерть не стоят по разные стороны друг от друга. Ужас и смерть являются ядром обеих логик. Как напоминает нам Элиас Канетти, выживший - это тот, кто, встав на пути смерти, познав множество смертей и оказавшись среди павших, все еще жив. Или, точнее, выживший - это тот, кто сразился с целой стаей врагов и сумел не только выбраться живым, но и убить нападавших. Вот почему убийство - это низшая форма выживания. Канетти отмечает, что в логике выживания "каждый человек - враг каждого другого". Еще более радикально то, что в логике выживания ужас, испытываемый при виде смерти, превращается в удовлетворение от того, что мертвый человек - это другой. Именно смерть Другого, его физическое присутствие в виде трупа, позволяет выжившему почувствовать себя уникальным. А каждый убитый враг позволяет выжившему чувствовать себя более защищенным.

Логика мученичества развивается по другим линиям. Ее олицетворяет фигура "террориста-смертника", которая сама по себе вызывает ряд вопросов: Какая внутренняя разница между убийством с помощью ракетного вертолета или танка и убийством собственным телом? Не мешает ли различие между оружием, используемым для причинения смерти, созданию системы общего обмена между способами убийства и умирания?

Террорист-смертник не носит обычную солдатскую форму и не разводит руками оружие. Кандидат в мученики выслеживает цели, враг - это добыча, для которой подстроена ловушка. Значимым в этом отношении является место