– Не имеет решительного значения, – успокоил меня инспектор. – Будите указанного сеньора и поехали, я объясню в дороге ее цель.

Легко сказать! Конечно, я стал пихать Юрасика что было мочи, конечно, подоспели на помощь наши, конечно, собралась толпа. Небольшая такая, из любопытствующих постояльцев побойчее, в основном ветхого женского пола. Я ничего никому не мог объяснить, потому что и сам не знал, в чем дело, а Фидель от комментариев воздерживался.

Юрасик мычал и дрыгал ногой, норовя даже спросонья лягнуть меня в живот. Пока Тошка не стянул его за пояс от широких, длиной по колено плавок прямо на пляжный настил. Юрасик плюхнулся толстой задницей, замычал еще невразумительней, однако приоткрыл глаза.

– Надо его полить водой и потом дать попить, – сказала это Олеська. Она стояла сразу за широкой спиной Ливадина, кроткая и убитая, как невинный ангел, видимо, Тошка успел-таки с ней крепко поговорить. Но предложение ее было единственно здравым.

Талдыкина откачали уже через десять минут. Я лил на него минеральную водичку из пластиковой бутылки сверху, а Тошка насильственным образом поил томатным соком, разведенным перечным соусом. Пока Талдыкин не начал соображать.

– Вы чо… блин, – как всегда оказались его первые слова. А дальше без перевода. Хотя именно эту последнюю часть талдыкинской речи иностранные старушки прослушали с особенным удовольствием.

Я коротко и не вдаваясь в подробности, которых пока не знал и сам, велел Юрасику собираться и следовать за мной и Фиделем.

– На кичу, что ли? – несколько испуганно и просительно обратился ко мне Талдыкин.

– Вряд ли, – честно ответил я и увлек Юрасика за собой и инспектором.

В машине, четырехместном «Рено», вовсю надрывался кондиционер, и я удрученно понял, что моя мечта о сухих трусах пока остается неосуществленной. Я то и дело ерзал на переднем сиденье рядом с Фиделем, пытаясь пристроиться поудобней, а Юрася, быстро поняв, что везут его не в тюрьму, немедленно развалился сзади и захрапел.

Ехали мы совсем недолго и недалеко, в сторону, противоположную центру, а скоро я понял, что очутились мы опять же рядом с нашим «Савоем», только на диком отрезке муниципального пляжа. За это время Фидель ничего даже не успел толком рассказать, кроме общих фраз, да и был он возбужден иным – городские таксисты не давали дороги, а сигнал среди бела дня инспектор, видимо, включать не захотел. Приходилось жестикулировать и ругаться в приоткрытое окно.

На берегу почти не было людей, только несколько вооруженных полицейских вдоль желтой ленты, какой обычно отделяют место преступления. И вот эта яично-желтая черта тут же открыла мне с очевидной ясностью то, чего не понял еще плетущийся в полусне Юрасик. Я уже знал, что именно увижу на скалах, потому что совсем не так давно уже видел точь-в-точь подобное зрелище, и догадался, отчего Фидель привез только нас двоих.

Она на самом деле была внешне очень красивой девушкой, и ее за одно это и выбирали мужчины типа нашего Юрасика. И потому, что я знал ее раньше, именно красивой, я содрогнулся от жуткого контраста сравнения. Суточное пребывание в воде никакого утопленника не сделает краше, пусть при жизни он был подобен даже ангелу небесному. То, что некогда являло собой загорелую блондинку с нежной, персиковой кожей, теперь с сине-сизым лицом, опутанным вылинявшими волосами, и с мутными, как плевок, расплывшимися глазными яблоками, лежало передо мной. Кое-где виднелось и зеленоватое мясо, наверное, постарались рыбы. Тело, все, как неудачная деревянная копия живого человека, было даже не мертвое, а только вступившее в разложение сырье для природы, оттого что утратило уже величие и холодное достоинство смерти.

За моей спиной, брызгая мне на голые ноги, с шумом блевал Юрасик, тихонько подвывал «и-и-и-и!», а еще бормотал что-то невнятное. Бедняга. Впрочем, тем скорее протрезвеет. Пьяный, он был здесь так же неуместен, как осыпающийся сажей трубочист в родильном покое. Я отошел в сторону, чтобы не запачкаться об него окончательно.

– Луиш, необходимо подписать протокол опознания, – напомнил мне инспектор.

– Да. Да, конечно. Я подтверждаю. Это Виктория Юрьевна Чумаченко. Прибыла с нами из Москвы. Возраст мне неизвестен. Около двадцати лет. – И это было все о ней.

Прежде чем перейти к дальнейшему повествованию, уже с двумя покойниками на руках, я теперь, именно в этом трагичном месте, сделаю небольшой перерыв для следующего лирического отступления. Потому что, если рассказывать по порядку, можно окончательно утопить моих слушателей в хаосе грядущих затем сплошной чередой кошмарных событий. И еще потому, что каждое мое слово имеет непосредственное отношение к делу. Иначе сложно окажется разобраться во всей этой истории и судить о роли, которую я по собственной воле возложил на себя.

А начать я желал бы с повести о нашей с Никой Пряничниковым дружбе, что стала совсем иной по смыслу и образу после свадьбы Ташки и Тошки Ливадиных. Это было в пору Никиных метаний из одного института в другой, поисков им какого-то, лишь ему подходящего дела, и как всегда, Никита, занятый более внешним, обманчивым видом вещей, не знал, что начинать ему следовало с самого себя. Тогда и сложились у нас особенные отношения, которые мне легче всего обозначить прямой «прихожанин – проповедник». Учитель и послушный ему ученик здесь не подошло бы, потому что не отразило бы целиком картину наших дружеских общений. Ника будущую специальность, одну или другую, всегда избирал себе технического свойства, желая иметь дело с мертвыми предметами, а не с текущими процессами живых организмов, как, скажем, юристы, биохимики или врачи любого профиля. Это и роднило отчасти нас еще больше. Почему так? А оттого, что и я предпочитал для своих занятий уже омертвевшие части человеческого бытия, останки языковой истории, своеобразные памятники культуры, давно покинутые большинством людей за их кажущейся ненадобностью. Латынь, в основном используемая схоластами, и древнегреческий, эпохи упадка эллинистического мира, – вот что занимало меня тогда и что составляет род моей профессиональной деятельности ныне. Но все же мой мир лежал в плоскости более высокой, чем у Ники, и оттуда видно вокруг было лучше.

Однако это совсем не значит, что я и Ника находились в подобии изоляции или получались замкнуты друг на друга. Жизнь кипела, и мы варились в ней. В том самом студенческом котле, чье очарование доступно человеку лишь единственный раз, пока силы его молодости еще превышают некий пограничный порог разумности. Где говорят зачастую больше, чем делают, но и слово приравнено к поступку и неотличимо от него. Где восхищаться или критиковать Орлова, Дудинцева и Довлатова – все равно что состоять на равной ноге в соавторстве, сочувствовать Сахарову – все равно что страдать вместе с ученым в его нижегородской ссылке, сожалеть о крахе афганской кампании – все равно что лично погибать где-то под Кандагаром. И таким образом, все, что ты воображаешь и произносишь вслух, непременно делается частью реальности. И определяет дальнейшую судьбу.