Головко кивнул, вышел в коридор, отдал нужные распоряжения. Дождавшись, когда последний ребенок уйдет, подошел к двери… Несколько секунд стоял возле нее… Потом повернул в замке ключ и вернулся в комнату. Остановившись перед сыщиками, глухо произнес:

– Двадцать лет. Свыше ста походов. Ни у кого ни одной царапины. Я любил их…

– Любил?! – зло спросила Есеня. – Ты им платил. За «эксперименты». По тысяче рублей. За жизнь ребенка!

– Я не хотел убивать! – в полный голос закричал руководитель клуба. – Никогда! Я прочитал, что от удушения наступает амнезия…

– Значит, дети не должны были помнить, что ты делал с ними?

Головко кивнул. Есеня несколько секунд смотрела на него, потом сказала, уже тише:

– Спасал от колонии и героина. И убивал. Почему? Ну почему?

– Случайно! – воскликнул Головко. – Я увлекался! Первого просто передержал в петле.

– Передержал?! – повторила вслед за ним Есеня.

Сказала – словно наждаком по ране прошлась.

Меглин коротко взглянул на нее. Девушка мотнула головой, отвернулась.

– Почему Алешу – ножом? – спросил сыщик.

– Я планировал обычный эксперимент с потерей сознания, – принялся объяснять Головко. – Он выследил меня и сфотографировал. Я хотел просто ему объяснить!

– Объясни мне! – вновь вскинулась Есеня.

Руководитель клуба набрал в грудь побольше воздуха и принялся рассказывать:

– Двадцать лет я жил в аду. С женой не получалось. Я никогда не хотел женщин! Это наваждение еще в детстве началось. У нас в пионерлагере мальчик повесился. Я его нашел. Случайно. Он был в черных ботинках. И белых носочках. Такой красивый… Когда я его увидел, со мной что-то случилось. Это было… больно и одновременно… очень приятно. Неземное наслаждение… Я не мог забыть. Я старался, но все время видел… Я хотел прекратить это, покончить с собой. Я ушел в лес, сделал петлю… Но я не смог. Больно! Вы не знаете, что это! Когда больно, двадцать лет больно!

– Руку дай, – будничным тоном сказал Меглин.

Головко непонимающе уставился на него.

– Руку!!

И, не дожидаясь исполнения своего приказа, схватил руку руководителя клуба, припечатал ее ладонью к столу и с размаху воткнул в эту руку заранее приготовленный, раскрытый перочинный нож. Головко завопил.

– Теперь ты знаешь, что такое боль, – удовлетворенно произнес Меглин.

Теперь они были в машине втроем. Есеня – сзади, а рядом с водителем сидел Головко. Его правая рука была прикована наручниками к сиденью. На окраине города Меглин остановил машину и скомандовал Есене:

– Выходи.

– Почему?

– А зачем ты нам? Все, что надо, у нас есть. А что нам надо? Веревка и Толик. Да, Толян?

– Я не выйду! – заявила девушка. – Я не согласна. Его должны судить. Не ты!

– Выходи! – настаивал Меглин. – Не согласна она…

И, видя, что девушка не собирается исполнять его распоряжение, повернулся к ней и тихо сказал:

– Доверяй мне.

Есеня, сердито посмотрев на него, вышла, хлопнула дверцей. Тогда Головко сказал:

– У меня есть одно желание. Последнее.

Меглин скривился:

– Я похож на фею?

– Я прошу, – сказал Головко, не обращая внимания на его тон. – В клубе есть мальчик…

И он рассказал про Пашу Орлова и его отчима. Меглин с глубоким удивлением смотрел на своего пассажира…

В комнате для допросов следователи с большим вниманием выслушали рассказ Есени об этом эпизоде. Потом Седой спросил:

– То, что произошло дальше… было вашей идеей?

– Вы меня в чем-то обвиняете? – задала Есеня встречный вопрос.

– Просто спрашиваю.

– Меглин всегда делал только то, что считал правильным.

– Вопрос, считаете ли это правильным вы?

Есеня ответила не сразу. После долгой паузы выговорила:

– Да.

Утром следующего дня, как только на улицах появились первые прохожие, возле клуба «Романтик» начали останавливаться люди; вскоре там образовалась целая толпа. Раздавались женские крики, ропот… Волнение людей было объяснимо. На дереве, росшем рядом с клубом, висел человек. Это был руководитель «Романтика» Анатолий Головко. Висел высоко, на уровне второго этажа. А ниже его ног на стволе дерева гирляндой висели фотографии из «красной комнаты» – фотографии повешенных детей…

Люди, собравшиеся возле клуба, не сразу разглядели, что Головко жив – веревка обхватывала его под мышками, не давая освободиться, но и не удушая.

Когда в толпе появились родители некоторых из погибших детей, ситуация изменилась. Возгласы стали злее, в них звучала ненависть. Родители ворвались в клуб и подожгли его – вместе со всеми сувенирами, грамотами и снаряжением. А Головко все еще висел… И рядом, возле входа, висели праздничные растяжки: «Спасибо, Толик!»

В это время сотрудники полиции спешно эвакуировали из квартиры его семью – жену Лену и дочь. Они еще ничего не понимали…

В кабинете главы городской администрации происходила своя драма. Секретарь, вошедшая утром в кабинет с бумагами на подпись, увидела свою начальницу стоящей на подоконнике у распахнутого окна. В последнюю минуту ей удалось помешать женщине шагнуть вниз. На крики секретаря прибежали другие сотрудники, с трудом сняли мэра с подоконника. Та дико кричала…

Паша Орлов, растерянный, удрученный, вместе с матерью вернулся домой – они были возле клуба и все видели… Навстречу им, со злобным предвкушением на лице, вышел из комнаты отчим. И вдруг застыл, уставившись куда-то за их спины. Там, в проеме входной двери, стоял Меглин и смотрел мужчине в глаза… Взгляд сыщика не обещал ничего хорошего.

Сразу по возвращении в Москву, высадив Есеню возле дома, Меглин поехал в клинику, где бывал уже не раз. Его принял доктор Бергич – пожилой опытный врач. Осмотрев зрачки пациента, проверив рефлексы, он будничным тоном спросил:

– Когда галлюцинировал?

– Вчера, – ответил сыщик.

– Долго?

– Полминуты. Началось?

– Да, – кивнул врач. – ты видел онейроид. Короткое глубокое помрачение сознания. Твой мозг устал от борьбы. Это белый флаг.

– Я думал, у меня больше времени, – заметил Меглин. – Ты говорил – год.

В его голосе слышался упрек.

– Зависит от ряда факторов, – объяснил Бергич. – Лечение, образ жизни… Рекомендую лечь к нам.

– Исключено.

– Тогда меньше. Готовься. Приступы станут чаще, а светлые промежутки между ними короче. Потом…