всем, что она уже обрела в новой жизни: спокойствием в семье, отношениями с отцом, молчанием бабушки.

И она даже не знает, готова ли на это. Но улыбки пока было достаточно.

– Ты помнишь, какой я была в детстве? – спросила вдруг Лина.

– Ты же старше меня.

– Но всё равно. Я не помню. Какой я была?

Джей напряглась.

– Да такой же. Яркой, красивой. Талантливой. У тебя лучше всего получалось… ну, всё. Целительство, общение с мальчиками, танцы.

– Ты уверена?

– Да. Ты лучше меня. Лучше всех. И всегда была.

Они снова замолчали.

Джей было интересно: как о самой себе думает Лина? Видит ли она в зеркале ту же яркую звёздочку или борется с внутренним голосом?

Но спросить она не решилась.

– Я совсем не помню детство. Но, кажется, тогда всё было веселее и ярче. Столько было надежд… А когда я повзрослела, всё стало таким сложным. И сложнее всего не целительство – сложнее разобраться с собой. Как будто мне дали огромный сложный механизм – то есть меня, – но не дали никаких инструкций. И нужно самой изучать каждую детальку, а единственные советы написаны на чужом языке, который я никогда не смогу изучить.

– Но как-то же люди живут… – Джей надеялась, что если кто-то другой смог в себе разобраться и жить счастливо, то и они смогут. Не могла же жизнь быть такой жестокой.

– А откуда ты знаешь? Может, все так живут. И не живут, а существуют. Какими-то чужими жизнями, не зная себя.

– Ну это совсем мрачно.

– А вдруг…

Лина снова закрылась и заплакала.

– По крайней мере, теперь нас двое, – подбодрила её Джей.

– И против всего мира, – пробормотала в слезах Лина.

– Да.

Джей снова улыбнулась.

– Нас выкинуло в этот мир, и мы не знаем, зачем в нём жить. Ради чего держаться. Но знаешь… – Джей ухватила росток вдохновляющей мысли и заулыбалась ещё сильнее. – Если и держаться, то ради чего-то большого. Ради мечты. Самой яркой. Которая точно разозлит отца и бабушку.

Лина засмеялась и сжала её руку посильнее.

В окне виднелось красное небо. Совсем скоро стемнеет, и жизнь вновь будет страшной и непонятной, и вновь их одолеют сомнения и неизвестность. Но пока они вместе, и небо до невозможности красивое.

И в мире есть надежда.

Сирень

Коробки полетели вверх.

Удар, и бумажки рассыпались по полу вместе с засохшими ветками. Из лежавших в углу балок торчали в гвозди.

«Надо бы не наступить», – подумала Джей и тут же пнула одну из них.

Пришла резкая боль.

Последний час она просидела в мастерской матери, листая серые бумажки, пытаясь разобрать её безумный почерк. Она до сих пор видела перед собой танцевавшие чернильные буквы. И все эти бумажки были посвящены лесу.

Джей была настолько зла, что готова была воткнуть свою ногу в один из гвоздей на балках, лишь бы от этого стало легче. Выплеснуть свою злость было не на что. Кроме самой себя.

«Ты сходишь с ума. Ты, очевидно, сходишь с ума».

– А то ж я сама не знала! – проорала голосу Джей, обратив взгляд наверх.

Потолок весь был в пятнах. Пятен на нём виднелось больше, чем дерева.

«А сколько ещё всего делала твоя мать, скрывая от тебя?»

– Может, она пыталась меня защитить.

«Ты просто не была семьёй. Никогда».

– Ох, да хватит уже! – Джей почувствовала свою усталость каждой клеточкой тела.

Опять повернулась к балкам. Пнула одну из коробок, лежавших в углу, – чтобы просто что-то сделать. Облегчения это не принесло. В этой проклятой комнате ничто не могло принести облегчение – лишь разочаровать ещё больше.

«Всё правильно. Сначала ты всех разочаровала, а теперь – тебя. Так и должно быть».

– Когда же ты уже заткнёшься! – И снова злость закипала в ней, разливаясь по телу, как горящее масло, обжигая острой болью, такой, от которой ещё чуть-чуть – и искры из глаз посыплются.

Она не могла жить с этой злостью. Ей нужно было её направить… на что-то.

У неё промелькнула мысль, что раньше она побоялась бы даже шелохнуться в таком месте, как мамина мастерская. Теперь же все мастерские потеряли смысл.

Джей догадывалась, что мать всё от неё скрывала. А заодно и отец, и Лина. Все скрывали всё – а она считала их семьёй и пыталась хоть как-то к ним подобраться.

Крейны могла заниматься такими вещами, о которых Джей не задумалась бы в самых смелых мечтах. Они оказались близки к тому… чтобы остановить смерть. Но какое это теперь имело значение?

Наконец Джей наткнулась взглядом на то, что искала: большая засушенная сирень. Её хранили в книге, в одной из распотрошённых теперь коробок.

Джей подошла к коробке, схватила сирень и сжала её в руке так сильно, как только могла.

Всё тело свело от напряжения.

Она начала с лепестков – отрывая один за другим, переламывая их пальцами в сухую кашу. Когда-то они были фиолетовыми, теперь же – почти серыми.

Под конец у неё на ладони оставалась маленькая груда цветной пыли. Она сдула её на пол и начала топтаться. Топчась не только на уничтоженной забытой сирени – топчась на своём прошлом, на матери, которая так и не смогла даже попрощаться.

В ту минуту это казалось правильным, хотя ещё час – и Джей начнёт страшно себя винить, она была в этом уверена. Но чёрт, она всегда делала то, что казалось правильным ей или её семье; теперь в Белой Земле нет никого, кто мог бы её отругать или просто застать за «неправильным» занятием.

Идите все к чёрту.

Джей глубоко выдохнула сухой пыльный воздух. Хорошо. Цветок забрал с собой немного её злости.

– И что делать дальше? – прошептала она, стоя над многочисленными коробками, над свидетельствами всех целительских практик семьи Крейн.

Но не успела она ничего придумать, как справа от неё вырос знакомый силуэт. Боковым зрением она увидела, как появились руки, ноги, голова. На голове засветились красные глаза, смотревшие прямо на неё.

Больше всего Джей не хотела поворачиваться.

Это был ребёнок, точно ребёнок. Маленький и совсем безвредный. Он мог только смотреть и пугать её своим видом.

Сжимая кулаки, она медленно, осторожно повернулась, подняв глаза на ребёнка. И сразу же узнала в нём сына Блэквеллов – тихий мальчик с длинными чёрными волосами, почти до плеч. У него был шрам на щеке от каких-то детских игр. Обычно он улыбался Джей, проходя мимо, но теперь просто стоял и смотрел. Грустно и молча.

– Чего ты хочешь? – чуть не плача, спросила она.

Конечно же он не ответил.

Пытаясь не паниковать, Джей глубоко вдохнула и выдохнула. Это всего лишь гость. Гости, может, и разрушили деревню, но никогда ничего лично ей не делали – ни плохого, ни хорошего.

И она села над коробками, открыв первую попавшуюся из них.

В ней оказался целый сборник выцветших старых рисунков. Они были затасканы, заляпаны всеми возможными напитками и очень плохо пахли, напоминая чай из брусники, лавандовую настойку и еловые шишки одновременно. Как и вся коробка. Несмотря на откровенно резкий запах, Джей на секунду закрыла глаза и опустила в коробку голову – её перенесло в мир целительских ароматов, и она даже будто почувствовала, как её гладит по голове мать.

– Ну что, дочь, опять с папой поссорилась? – весело спрашивала мама, работая над очередным «гениальным изобретением», пока надувшая губы маленькая Джей топала к ней в мастерскую.

– Конечно! Он просто не понимает, что я… я… ну не могу я понять, как это делается!

– Он хочет как лучше. – Мама уже без стеснения заливалась смехом, так веселили её склоки Джей и отца.

Джей, чуть не плача, подскакивала к матери на колени – единственное безопасное сейчас место. Мать гладила её по голове, напевая какую-то песенку из собственного детства.

– Я не понимаю, как всё это делается. Я не могу как Лина. Почему нельзя просто отстать от меня? – шептала Джей, не слишком надеясь, что мать услышит. Но мама слышала всегда.

– Потому что ты – часть великой, прекрасной семьи, Джей. У тебя просто не может не получиться…

Джей вздрогнула, преодолев желание отпихнуть коробку куда подальше. Вместо этого она схватила подушечками пальцев первый рисунок – какое-то большое дерево. Второе фото – люди с лопатами, на фоне деревьев… Непонятно, лес это, Белая Земля или вообще что-то другое.

Сын Блэквеллов исчез. Она с облегчением выдохнула и притянула к себе другую