Костя метал громы и молнии.

— Шесть человек против одного и не смогли взять! — кричал он, размахивая руками.

— Ну бывают же случаи, — успокаивал я его.

— Да какие тут случаи. Просто глупость. Я Петрову предложил свой план, так он отверг его, представляешь?

— А какой план?

— Я бы подошел к Шамраю и протянул записку: "Надо выручать ребят. Их замели на спортбазе. Нельзя терять ни секунды. Внизу у меня машина с надежными людьми". Вот и все. Он бы сам побежал к машине.

— А если бы не побежал?

— Такого не могло быть. Я же ему предлагал единственный путь спасения.

— А что Петров?

— Да философию развел: "Нельзя строить дело на обмане".

— Вы считаете, можно?

— Честных людей нельзя обманывать, а бесчестных…

— Бесчестных людей можно воспитывать бесчестными методами?

Костя задумался.

— Шамрай — бандит, а к таким людям мораль неприменима.

— А к животным?

Костя нахмурил брови: путаешь, брат. Но ответил:

— Они хуже животных.

— Нелюди, — в тон ему произнес я.

— Это уж точно.

— "Преступление и наказание" читал? — спросил я, переходя на "ты".

— Там совсем другое. Там убийца человеком был: мучился.

— А Шамрай не может мучиться?

— Исключено, — твердо проговорил Костя.

На мгновение меня опалило презрением к Косте, и тут же пробудился интерес к Шамраю, как к человеку неординарному, раздираемому противоречиями.

— Костя, а как вы к ним в комнату влезли?

— За это меня участковый вон собирается к следствию привлечь. Я им преступление раскрыл, а они мне говорят, что я нарушаю законность.

Неожиданно я душой потянулся к Данилову и Петрову. А на ум пришел образ унтера Пришибеева.

— Послушайте, Костя, а если бы к вам кто-нибудь влез в комнату?

— Я же не преступник.

— Но и вы точно не знали, что они преступники.

— Мои подозрения вполне обоснованны.

— Подозрения никогда не могут быть обоснованными.

Костя разинул рот. Непонятна ему была такая логика. Чепуха какая-то.

Впервые мои симпатии вызвал Данилов. Значит, что-то он все же понимает. Я подумал: самое главное в законности — гарантия защищенности. В этой гарантии и подлинная свобода, и мера высших форм духовного общения. Костя этого не понимает, хотя более образован, чем Данилов. Зато Данилов мудрее. У него чутье на такие вещи.

Костя сидел напротив меня: крепкий, упрямый, уверенный в себе. Но от этой уверенности веяло каким-то фанатизмом или даже мессианством. А возможно, таковы наши поверхностные представления об экстрасенсе. В его лице можно было обнаружить следы скрытого надлома, внутреннего разлада, но все было глубоко спрятано, и об этом приходилось только догадываться. При всей своей этой искореженности он, однако, не утратил фанатической веры в собственную непогрешимость.

— А что вас заставляет заниматься расследованием? Что вами движет?

Для Кости это был, видно, важный вопрос. Он обхватил рукой свой мощный подбородок и надолго задумался.

— Просто это мое, — сказал он кратко. — Мое призвание.

— Тогда надо в милицию идти работать.

Костя усмехнулся.

— Они меня не возьмут. Считают, что я сумасшедший и от меня одни беды.

— Тогда плюньте и займитесь чем-нибудь другим.

— Не могу я без расследования. У каждого челове-ка есть смысл жизни. У вас вот есть смысл жизни? В чем он?

Я задумался. Костя ждал, пристально меня изучая. Так сразу трудно и ответить на этот вопрос, ведь я, по существу, толком не мог определить, в чем он, мой смысл жизни. Написать еще два десятка холстов? Какова их настоящая цена? Что откроют эти холсты в других людях? Что нового принесут, добавят?

Может быть, смысл жизни в семье? У меня ее больше не было. Я вообще утратил, как мне казалось, способность любить.

— Костя, а вы любили когда-нибудь?

— Я и сейчас люблю, — спокойно сказал Костя.

— Взаимно?

Костя не ответил, а лицо его стало грустным.

— Мне в жизни ничего не надо: ни денег, ни машин, ни ковров. У нас в поселке недавно умер дед Сухиничев. Его хоронила вся округа. Костоправ. И мне он в детстве суставы на ноге вправил. Он умер, а его помнят.

— И вы хотите, чтобы вас помнили?

— Хочу.

— Значит, думаете и о том, что будет после вас?

— Думаю. Дед Сухиничев умер и не оставил после себя ни одного костоправа. Унес он с собой свое искусство.

— Вы как тренер с детьми много занимаетесь?

— Во всяком случае, те ребята, с кем занимаюсь, никогда не совершат преступления.

— Вы их тоже привлекаете к расследованию?

— А вы поинтересуйтесь. В других поселках в школе и на улице обижают малышей. Берут дань. Взимают дополнительную плату за вход на дискотеку: двадцать рублей в кассу и десять этим бандюгам. Отнимают шапки, ручки, фломастеры. И просто бьют ради удольствия. В нашем районе такого не водится. И Данилов прекрасно знает, почему этого нет, и в милиции знают, оттого меня и терпят.

— А если бы у вас было специальное юридическое образование, вы бы перешли работать в следственный отдел?

— Может быть, и не перешел бы. Одно дело, когда я работаю без вознаграждения, и совсем другое, когда за деньги. Не то получится. Моя мечта — частное сыскное бюро.

— У меня для вас есть одна интересная идея, — сказал я. Но он мое замечание пропустил мимо ушей.

Я не мог понять, что за человек Костя. Он меньше всего был похож на ненормального. Трезвый ум. Четкое умение анализировать. Начитан. И про космос, и про голографию, и про лингвистику, и про многое другое читал Костя, во всем сведущ. Но в его эрудиции просматривался какой-то изъян. Перекос. Отсутствовали радость и полнота жизни, словно его выжали до основания, лишили способности двигаться по спирали, мучиться разрешением противоречий. Им руководило прежде всего высокомерие. Если в нем и замечались какие-то чудачества, то от них за версту несло кондовостью, эдаким пошловатым запахом вульгарной самодеятельности, но отнюдь не подлинного творчества.

Я встречал гениальных чудаков среди художников, педагогов, инженеров, ученых. Циолковский ведь тоже слыл чудаком. Всем известны чудачества Сократа, Диогена, Архимеда, Руссо, Толстого, Эйнштейна. Но это чудачества особого рода. Они украшают мир. Скрашивают годы нелегкого служения на пути бескорыстного поиска истины. Говорят, костоправ Сухиничев тоже был чудаком. Почти никогда не улыбался. Типичный созерцатель. Его руки любили снимать чужую боль, точнее, выправлять больное человеческое тело. Когда он прикасался к телу больному, тот сразу чувствовал облегчение. Резкая боль, а лицо Сухиничева излучало такой свет, что больной успокаивался. Это был великий лекарь. И его чудачества были добрыми. Ему приносили коробку конфет или бутылку вина, а он тут же либо возвращал "плату за услуги", либо раздавал подношения — конфеты детям, а вино взрослым. Сам же он в рот не брал спиртного. Наслаждался травами. Любил мяту, липу, боярышник, шиповник. Одним словом, чудак чудаку рознь.