— Главное, тут теперь один документ, — заключил Крафт, —которого чрезвычайно боится госпожа Ахмакова.

И вот что он сообщил и об этом.

Катерина Николавна имела неосторожность, когда старый князь,отец ее, за границей стал уже выздоравливать от своего припадка, написатьАндроникову в большом секрете (Катерина Николавна доверяла ему вполне)чрезвычайно компрометирующее письмо. В то время в выздоравливавшем князедействительно, говорят, обнаружилась склонность тратить и чуть не бросать своиденьги на ветер: за границей он стал покупать совершенно ненужные, но ценныевещи, картины, вазы; дарить и жертвовать на бог знает что большими кушами, дажена разные тамошние учреждения; у одного русского светского мота чуть не купилза огромную сумму, заглазно, разоренное и обремененное тяжбами имение; наконец,действительно будто бы начал мечтать о браке. И вот, ввиду всего этого,Катерина Николавна, не отходившая от отца во время его болезни, и послалаАндроникову, как юристу и «старому другу», запрос: «Возможно ли будет, позаконам, объявить князя в опеке или вроде неправоспособного; а если так, то какудобнее это сделать без скандала, чтоб никто не мог обвинить и чтобы пощадитьпри этом чувства отца и т. д., и т. д.» Андроников, говорят, тогда же вразумилее и отсоветовал; а впоследствии, когда князь выздоровел совсем, то и нельзяуже было воротиться к этой идее; но письмо у Андроникова осталось. И вот онумирает; Катерина Николавна тотчас вспомнила про письмо: если бы онообнаружилось в бумагах покойного и попало в руки старого князя, то тотнесомненно прогнал бы ее навсегда, лишил наследства и не дал бы ей ни копейкипри жизни. Мысль, что родная дочь не верит в его ум и даже хотела объявить егосумасшедшим, обратила бы этого агнца в зверя. Она же, овдовев, осталась, помилости игрока мужа, без всяких средств и на одного только отца и рассчитывала:она вполне надеялась получить от него новое приданое, столь же богатое, как ипервое!

Крафт об участи этого письма знал очень мало, но заметил,что Андроников «никогда не рвал нужных бумаг» и, кроме того, был человек хоть иширокого ума, но и «широкой совести». (Я даже подивился тогда такойчрезвычайной самостоятельности взгляда Крафта, столь любившего и уважавшегоАндроникова.) Но Крафт имел все-таки уверенность, что компрометирующий документбудто бы попался в руки Версилова через близость того со вдовой и с дочерьмиАндроникова; уже известно было, что они тотчас же и обязательно предоставилиВерсилову все бумаги, оставшиеся после покойного. Знал он тоже, что и КатеринеНиколавне уже известно, что письмо у Версилова и что она этого-то и боится,думая, что Версилов тотчас пойдет с письмом к старому князю; что, возвратясьиз-за границы, она уже искала письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперьпродолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что письмо, можетбыть, не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно сэтою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которыесохранялись у ней. О существовании Марьи Ивановны и об ее отношениях кпокойному Андроникову она проведала весьма недавно, уже возвратясь в Петербург.

— Вы думаете, она не нашла у Марьи Ивановны? — спросил я,имея свою мысль.

— Если Марья Ивановна не открыла ничего даже вам, то, можетбыть, у ней и нет ничего.

— Значит, вы полагаете, что документ у Версилова?

— Вероятнее всего, что да. Впрочем, не знаю, все может быть,— промолвил он с видимым утомлением.

Я перестал расспрашивать, да и к чему? Все главное для меняпрояснилось, несмотря на всю эту недостойную путаницу; все, чего я боялся, —подтвердилось.

— Все это как сон и бред, — сказал я в глубокой грусти квзялся за шляпу.

— Вам очень дорог этот человек? — спросил Крафт с видимым ибольшим участием, которое я прочел на его лице в ту минуту.

— Я так и предчувствовал, — сказал я, — что от вас все-такине узнаю вполне. Остается одна надежда на Ахмакову. На нее-то я и надеялся.Может быть, пойду к ней, а может быть, нет.

Крафт посмотрел с некоторым недоумением.

— Прощайте, Крафт! Зачем лезть к людям, которые вас нехотят? Не лучше ли все порвать, — а?

— А потом куда? — спросил он как-то сурово и смотря в землю.

— К себе, к себе! Все порвать и уйти к себе!

— В Америку?

— В Америку! К себе, к одному себе! Вот в чем вся «мояидея», Крафт! — сказал я восторженно.

Он как-то любопытно посмотрел на меня.

— А у вас есть это место: «к себе»?

— Есть. До свиданья, Крафт; благодарю вас и жалею, что васутрудил! Я бы, на вашем месте, когда у самого такая Россия в голове, всех бы кчерту отправлял: убирайтесь, интригуйте, грызитесь про себя — мне какое дело!

— Посидите еще, — сказал он вдруг, уже проводив меня довходной двери.

Я немного удивился, воротился и опять сел. Крафт селнапротив. Мы обменялись какими-то улыбками, все это я как теперь вижу. Оченьпомню, что мне было как-то удивительно на него.

— Мне в вас нравится, Крафт, то, что вы — такой вежливыйчеловек, — сказал я вдруг.

— Да?

— Я потому, что сам редко умею быть вежливым, хоть и хочууметь… А что ж, может, и лучше, что оскорбляют люди: по крайней мере избавляютот несчастия любить их.

— Какой вы час во дню больше любите? — спросил он, очевидноменя не слушая.

— Час? Не знаю. Я закат не люблю.

— Да? — произнес он с каким-то особенным любопытством, нототчас опять задумался.

— Вы куда-то опять уезжаете?

— Да… уезжаю.

— Скоро?

— Скоро.

— Неужели, чтоб доехать до Вильно, револьвер нужен? —спросил я вовсе без малейшей задней мысли: и мысли даже не было! Так спросил,потому что мелькнул револьвер, а я тяготился, о чем говорить.

Он обернулся и посмотрел на револьвер пристально.

— Нет, это я так, по привычке.

— Если б у меня был револьвер, я бы прятал его куда-нибудьпод замок. Знаете, ей-богу, соблазнительно! Я, может быть, и не верю в эпидемиюсамоубийств, но если торчит вот это перед глазами — право, есть минуты, что исоблазнит.

— Не говорите об этом, — сказал он и вдруг встал со стула.

— Я не про себя, — прибавил я, тоже вставая, — я неупотреблю. Мне хоть три жизни дайте — мне и тех будет мало.

— Живите больше, — как бы вырвалось у него.

Он рассеянно улыбнулся и, странно, прямо пошел в переднюю,точно выводя меня сам, разумеется не замечая, что делает.