Только что Васин меня похвалил, мне вдруг нестерпимозахотелось говорить.

— По-моему, всякий имеет право иметь свои чувства… если поубеждению… с тем, чтоб уж никто его не укорял за них, — обратился я к Васину.Хоть я проговорил и бойко, но точно не я, а во рту точно чужой язык шевелился.

— Бу-удто-с? — тотчас же подхватил и протянул с иронией тотсамый голос, который перебивал Дергачева и крикнул Крафту, что он немец. Считаяего полным ничтожеством, я обратился к учителю, как будто это он крикнул мне.

— Мое убеждение, что я никого не смею судить, — дрожал я,уже зная, что полечу.

— Зачем же так секретно? — раздался опять голос ничтожества.

— У всякого своя идея, — смотрел я в упор на учителя,который, напротив, молчал и рассматривал меня с улыбкой.

— У вас? — крикнуло ничтожество.

— Долго рассказывать… А отчасти моя идея именно в том, чтобоставили меня в покое. Пока у меня есть два рубля, я хочу жить один, ни от когоне зависеть (не беспокойтесь, я знаю возражения) и ничего не делать, — даже длятого великого будущего человечества, работать на которого приглашали господинаКрафта. Личная свобода, то есть моя собственная-с, на первом плане, а дальшезнать ничего не хочу.

Ошибка в том, что я рассердился.

— То есть проповедуете спокойствие сытой коровы?

— Пусть. От коровы не оскорбляются. Я никому ничего недолжен, я плачу обществу деньги в виде фискальных поборов за то, чтоб меня необокрали, не прибили и не убили, а больше о никто ничего с меня требовать несмеет. Я, может быть, лично и других идей, и захочу служить человечеству, и буду,и, может быть, в десять раз больше буду, чем все проповедники; но только яхочу, чтобы с меня этого никто не смел требовать, заставлять меня, какгосподина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца не подыму. А бегатьда вешаться всем на шею от любви к человечеству да сгорать слезами умиления —это только мода. Да зачем я непременно должен любить моего ближнего или вашетам будущее человечество, которое я никогда не увижу, которое обо мне знать небудет и которое в свою очередь истлеет без всякого следа и воспоминания (времятут ничего не значит), когда Земля обратится в свою очередь в ледяной камень ибудет летать в безвоздушном пространстве с бесконечным множеством таких желедяных камней, то есть бессмысленнее чего нельзя себе и представить! Вот вашеучение! Скажите, зачем я непременно должен быть благороден, тем более если всепродолжается одну минуту.

— Б-ба! — крикнул голос. Я выпалил все это нервно и злобно,порвав все веревки. Я знал, что лечу в яму, но я торопился, боясь возражений. Яслишком чувствовал, что сыплю как сквозь решето, бессвязно и через десятьмыслей в одиннадцатую, но я торопился их убедить и перепобедить. Это так былодля меня важно! Я три года готовился! Но замечательно, что они вдруг замолчали,ровно ничего не говорили, а все слушали. Я все продолжал обращаться к учителю:

— Именно-с. Один чрезвычайно умный человек говорил, междупрочим, что нет ничего труднее, как ответить на вопрос: «Зачем непременно надобыть благородным?» Видите ли-с, есть три рода подлецов на свете: подлецынаивные, то есть убежденные, что их подлость есть высочайшее благородство,подлецы стыдящиеся, то есть стыдящиеся собственной подлости, но при непременномнамерении все-таки ее докончить, и, наконец, просто подлецы, чистокровныеподлецы. Позвольте-с: у меня был товарищ, Ламберт, который говорил мне ещешестнадцати лет, что когда он будет богат, то самое большое наслаждение егобудет кормить хлебом и мясом собак, когда дети бедных будут умирать с голоду; акогда им топить будет нечем, то он купит целый дровяной двор, сложит в поле ивытопит поле, а бедным ни полена не даст. Вот его чувства! Скажите, что яотвечу этому чистокровному подлецу на вопрос: «Почему он непременно должен бытьблагородным?» И особенно теперь, в наше время, которое вы так переделали.Потому что хуже того, что теперь, — никогда не бывало. В нашем обществе совсемнеясно, господа. Ведь вы бога отрицаете, подвиг отрицаете, какая же косность,глухая, слепая, тупая, может заставить меня действовать так, если мне выгоднееиначе? Вы говорите: «Разумное отношение к человечеству есть тоже моя выгода»; аесли я нахожу все эти разумности неразумными, все эти казармы, фаланги? Да чертмне в них, и до будущего, когда я один только раз на свете живу! Позвольте мнесамому знать мою выгоду: оно веселее. Что мне за дело о том, что будет черезтысячу лет с этим вашим человечеством, если мне за это, по вашему кодексу, — нилюбви, ни будущей жизни, ни признания за мной подвига? Нет-с, если так, то ясамым преневежливым образом буду жить для себя, а там хоть бы все провалились!

— Превосходное желание!

— Впрочем, я всегда готов вместе.

— Еще лучше! (Это все тот голос.)

Остальные все продолжали молчать, все глядели и меняразглядывали; но мало-помалу с разных концов комнаты началось хихиканье, ещетихое, но все хихикали мне прямо в глаза. Васин и Крафт только не хихикали. Счерными бакенами тоже ухмылялся; он в упор смотрел на меня и слушал.

— Господа, — дрожал я весь, — я мою идею вам не скажу ни зачто, но я вас, напротив, с вашей же точки спрошу, — не думайте, что с моей,потому что я, может быть, в тысячу раз больше люблю человечество, чем вы все,вместе взятые! Скажите, — и вы уж теперь непременно должны ответить, выобязаны, потому что смеетесь, — скажите: чем прельстите вы меня, чтоб я шел завами? Скажите, чем докажете вы мне, что у вас будет лучше? Куда вы денетепротест моей личности в вашей казарме? Я давно, господа, желал с вами встретиться!У вас будет казарма, общие квартиры, stricte nècessaire,[22] атеизм иобщие жены без детей — вот ваш финал, ведь я знаю-с. И за все за это, за тумаленькую часть серединной выгоды, которую мне обеспечит ваша разумность, закусок и тепло, вы берете взамен всю мою личность! Позвольте-с: у меня там женууведут; уймете ли вы мою личность, чтоб я не размозжил противнику голову? Выскажете, что я тогда и сам поумнею; но жена-то что скажет о таком разумноммуже, если сколько-нибудь себя уважает? Ведь это неестественно-с; постыдитесь!

— А вы по женской части — специалист? — раздался сзлорадством голос ничтожества.

Одно мгновение у меня была мысль броситься и начать еготузить кулаками. Это был невысокого роста, рыжеватый и весноватый… да, впрочем,черт бы взял его наружность!

— Успокойтесь, я еще никогда не знал женщины, — отрезал я, впервый раз к нему повертываясь.

— Драгоценное сообщение, которое могло бы быть сделановежливее, ввиду дам!

Но все вдруг густо зашевелились; все стали разбирать шляпы ихотели идти, — конечно, не из-за меня, а им пришло время; но это молчаливоеотношение ко мне раздавило меня стыдом. Я тоже вскочил.