Гадко мне было, когда, усталый и от ходьбы и от мысли,добрался я вечером, часу уже в восьмом, в Семеновский полк. Совсем ужестемнело, и погода переменилась; было сухо, но подымался скверный петербургскийветер, язвительный и острый, мне в спину, и взвевал кругом пыль и песок.Сколько угрюмых лиц простонародья, торопливо возвращавшегося в углы свои сработы и промыслов! У всякого своя угрюмая забота на лице и ни одной-то, можетбыть, общей, всесоединяющей мысли в этой толпе! Крафт прав: все врознь. Мневстретился маленький мальчик, такой маленький, что странно, как он мог в такойчас очутиться один на улице; он, кажется, потерял дорогу; одна бабаостановилась было на минуту его выслушать, но ничего не поняла, развела рукамии пошла дальше, оставив его одного в темноте. Я подошел было, но он с чего-товдруг меня испугался и побежал дальше. Подходя к дому, я решил, что я к Васинуникогда не пойду. Когда я всходил на лестницу, мне ужасно захотелось застатьнаших дома одних, без Версилова, чтоб успеть сказать до его прихода что-нибудьдоброе матери или милой моей сестре, которой я в целый месяц не сказал почти ниодного особенного слова. Так и случилось, что его не было дома…

А кстати: выводя в «Записках» это «новое лицо» на сцену (тоесть я говорю про Версилова), приведу вкратце его формулярный список, ничего,впрочем, не означающий. Я это, чтобы было понятнее читателю и так как непредвижу, куда бы мог приткнуть этот список в дальнейшем течении рассказа.

Он учился в университете, но поступил в гвардию, вкавалерийский полк. Женился на Фанариотовой и вышел в отставку. Ездил заграницу и, воротясь, жил в Москве в светских удовольствиях. По смерти женыприбыл в деревню; тут эпизод с моей матерью. Потом долго жил где-то на юге. Ввойну с Европой поступил опять в военную службу, но в Крым не попал и все времяв деле не был. По окончании войны, выйдя в отставку, ездил за границу, и даже смоею матерью, которую, впрочем, оставил в Кенигсберге. Бедная рассказывалаиногда с каким-то ужасом и качая головой, как она прожила тогда целые полгода,одна-одинешенька, с маленькой дочерью, не зная языка, точно в лесу, а под конеци без денег. Тогда приехала за нею Татьяна Павловна и отвезла ее назад, куда-тов Нижегородскую губернию. Потом Версилов вступил в мировые посредники первогопризыва и, говорят, прекрасно исполнял свое дело; но вскоре кинул его и вПетербурге стал заниматься ведением разных частных гражданских исков.Андроников всегда высоко ставил его способности, очень уважал его и говориллишь, что не понимает его характера. Потом Версилов и это бросил и опять уехалза границу, и уже на долгий срок, на несколько лет. Затем начались особенноблизкие связи с стариком князем Сокольским. Во все это время денежные средстваего изменялись раза два-три радикально: то совсем впадал в нищету, то опятьвдруг богател и подымался.

А впрочем, теперь, доведя мои записки именно до этогопункта, я решаюсь рассказать и «мою идею». Опишу ее в словах, в первый раз с еезарождения. Я решаюсь, так сказать, открыть ее читателю, и тоже для ясностидальнейшего изложения. Да и не только читатель, а и сам я, сочинитель, начинаюпутаться в трудности объяснять шаги мои, не объяснив, что вело и наталкиваломеня на них. Этою «фигурою умолчания» я, от неуменья моего, впал опять в те«красоты» романистов, которые сам осмеял выше. Входя в дверь моегопетербургского романа со всеми позорными моими в нем приключениями, я нахожуэто предисловие необходимым. Но не «красоты» соблазнили меня умолчать до сихпор, а и сущность дела, то есть трудность дела; даже теперь, когда уже прошловсе прошедшее, я ощущаю непреодолимую трудность рассказать эту «мысль». Крометого, я, без сомнения, должен изложить ее в ее тогдашней форме, то есть как онасложилась и мыслилась у меня тогда, а не теперь, а это уже новая трудность.Рассказывать иные вещи почти невозможно. Именно те идеи, которые всех проще,всех яснее, — именно те-то и трудно понять. Если б Колумб перед открытиемАмерики стал рассказывать свою идею другим, я убежден, что его бы ужасно долгоне поняли. Да и не понимали же. Говоря это, я вовсе не думаю равнять себя сКолумбом, и если кто выведет это, тому будет стыдно и больше ничего.

Моя идея — это стать Ротшильдом. Я приглашаю читателя кспокойствию и к серьезности.

Я повторяю: моя идея — это стать Ротшильдом, стать так жебогатым, как Ротшильд; не просто богатым, а именно как Ротшильд. Для чего,зачем, какие я именно преследую цели — об этом будет после. Сперва лишь докажу,что достижение моей цели обеспечено математически.

Дело очень простое, вся тайна в двух словах: упорство инепрерывность.

— Слышали, — скажут мне, — не новость. Всякий фатер вГермании повторяет это своим детям, а между тем ваш Ротшильд (то есть покойныйДжемс Ротшильд, парижский, я о нем говорю) был всего только один, а фатеровмильоны.

Я ответил бы:

— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего неслышали. Правда, в одном и вы справедливы: если я сказал, что это дело «оченьпростое», то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственностив мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы,кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хотьодного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.

Вот почему бесчисленные ваши фатеры в течение бесчисленныхвеков могут повторять эти удивительные два слова, составляющие весь секрет, амежду тем Ротшильд остается один. Значит: то, да не то, и фатеры совсем не тумысль повторяют.

Про упорство и непрерывность, без сомнения, слышали и они;но для достижения моей цели нужны не фатерское упорство и не фатерскаянепрерывность.

Уж одно слово, что он фатер, — я не об немцах одних говорю,— что у него семейство, он живет как и все, расходы как и у всех, обязанностикак и у всех, — тут Ротшильдом не сделаешься, а станешь только умереннымчеловеком. Я же слишком ясно понимаю, что, став Ротшильдом или даже толькопожелав им стать, но не по-фатерски, а серьезно, — я уже тем самым разом выхожуиз общества.

Несколько лет назад я прочел в газетах, что на Волге, наодном из пароходов, умер один нищий, ходивший в отрепье, просивший милостыню,всем там известный. У него, по смерти его, нашли зашитыми в его рубище до трехтысяч кредитными билетами. На днях я опять читал про одного нищего, изблагородных, ходившего по трактирам и протягивавшего там руку. Его арестовали инашли при нем до пяти тысяч рублей. Отсюда прямо два вывода: первый — упорствов накоплении, даже копеечными суммами, впоследствии дает громадные результаты(время тут ничего не значит), и второй — что самая нехитрая форма наживания, нолишь непрерывная — обеспечена в успехе математически.

Между тем есть, может быть, и очень довольно людейпочтенных, умных и воздержных, но у которых (как ни бьются они) нет ни трех, нипяти тысяч и которым, однако, ужасно бы хотелось иметь их. Почему это так?Ответ ясный: потому что ни один из них, несмотря на все их хотенье, все-таки недо такой степени хочет, чтобы, например, если уж никак нельзя иначе нажить, тостать даже и нищим; и не до такой степени упорен, чтобы, даже и став нищим, нерастратить первых же полученных копеек на лишний кусок себе или своемусемейству. Между тем при этом способе накопления, то есть при нищенстве, нужнопитаться, чтобы скопить такие деньги, хлебом с солью и более ничем; по крайнеймере я так понимаю. Так, наверно, делали и вышеозначенные двое нищих, то естьели один хлеб, а жили чуть не под открытым небом. Сомнения нет, что намерениястать Ротшильдом у них не было: это были лишь Гарпагоны или Плюшкины вчистейшем их виде, не более; но и при сознательном наживании уже в совершеннодругой форме, но с целью стать Ротшильдом, — потребуется не меньше хотения исилы воли, чем у этих двух нищих. Фатер такой силы не окажет. На свете силымногоразличны, силы воли и хотения особенно. Есть температура кипения воды иесть температура красного каления железа.