Таня и Ванька Валялкин попытались проскочитьследом за Ягуном, чтобы вместе отстаивать его, но сфинкс спрыгнул с двери. Онзагородил им дорогу и негромко зарычал, обнажив мелкие, но очень острые зубы.Дверь захлопнулась.

Таня успела только заметить, что в кабинете,кроме Сарданапала, были ещё Медузия, Ягге, Поклеп Поклепыч с забинтованнойрукой и... профессор Клопп.

– А этот-то откуда тут взялся? –поразилась Таня. – Интересненькое дело! И Медузия на него ненабрасывается! Не пойму я этих взрослых!

* * *

Баб-Ягун оставался в кабинете Сарданапаланикак не меньше часа. И, как можно было предположить, этот час не был лучшимчасом в его жизни. Изредка наружу доносились возбужденные голоса и ещё какие-топодозрительные звуки – кажется, кто-то грохал кулаком по столу. После каждогоудара сфинкс на дверях начинал волноваться и хлестать хвостом.

– Да, Ягуну не позавидуешь! –вздохнул Ванька.

– Угу. И что он такое сделал? Толькохотел как лучше. Можно подумать, он захватил зеркало из вредности! –кивнула Таня.

Внезапно дверь распахнулась и наружу выскочилабабушка Баб-Ягуна – Ягге. Таня едва узнала всегда уравновешенную хозяйкумагпункта. Цветастая цыганская шаль сбилась на плечи. Волосы под шалью былисовсем седыми. Из вишневой трубочки валил такой черный и густой дым, точновнутри скрывалась, по меньшей мере, паровозная топка.

– Какой позор! Тебе хоть кол на головетеши! Весь в папашу, этого жуликоватого выскочку из лопухоидов! Что сказала бытвоя мать, будь она жива! Вот выпало счастье иметь такого внучка! –выкрикивала Ягге, обращаясь к плетущемуся следом Баб-Ягуну.

В коридоре Ягун незаметно отстал и приблизилсяк друзьям. Вид у него был подавленный. Словно его прокрутили через мясорубку, азатем наспех склеили. Подслеповатая Ягге, не замечая, что внука рядом уже нет,скрылась за поворотом. Ее ворчание постепенно затихало вдали.

– Ну, что там было? Рассказывай! –нетерпеливо спросил Ванька.

Ягун отвернулся. Его оттопыренные уши налилисьнасыщенным малиновым цветом. Тане даже почудилось, что от них разливаетсятепло.

– А ну вас... ничего, – пробурчалон.

– Как ничего?

– А так, ничего... Переливали из пустогов порожнее. Духа, мол, того никак не могут поймать. А все из-за дурацкогоосколка, который я взял на Исчезающем Этаже. Целый час ругались. И Поклеп, иМедузия, и Сарданагал... Бабуся меня защищала, да только ведь это уже не впервый раз. Вот она и рассердилась, что к ней не прислушались. Припомниливсякие старые грешки и решили, что за меня надо браться всерьез, пока я неугодил за Жуткие Ворота... Сарданапал так и сказал: мол, мы наказываем тебя втвоих же интересах. Это ж надо такое ляпнуть, а ещё академик!

– И что, как наказали? Отправили собиратьжуков-вонючек? Или сплетать из дождевых червей десятиметровый канат? –предположила Таня, припоминая самые распространенные дисциплинарные меры.

Голос Ягуна подозрительно дрогнул, но тотчасон взял себя в руки и небрежно уронил:

– Ерунда... Меня запулили в «темные» магии отняли серебряный рупор. Короче говоря, я больше не белый маг и некомментатор. Я больше никто. Вот.

Таня оцепенела. Она понимала, что надо что-тосказать, как-то утешить, а она растеряла вдруг все слова. За что такое суровоенаказание? Неужели улизнувший дух представляет для Тибидохса такую серьезнуюугрозу? А если да, то кто просил Поклепа вообще брать его на урок? Он что,другой кувшин не мог найти?

Двери кабинета Сарданапала распахнулись, иоттуда, насвистывая модный мотивчик «Семь упыриц и белый барашек», вышел профессорКлопп. Он светился от самодовольства. Желтая редька его лица расцвела розовымяблоневым цветом, создавая немыслимый природный парадокс. Должно быть,уважаемый ученый Зигмунд Клопп уже видел себя в кресле академика.

Проходя мимо, Клопп остановился и ободряющепохлопал Баб-Ягуна по щеке.

– О, мой миль малщик! Я от всей душапоздравлять вас с переводом на мой чудный отделений! Ви не пожалеть! А ви,малютка Гроттер? Почему ви ещё не с нами? Темный магия давно по вас плакаль!

Профессор Зигмунд Клопп расцвел улыбкой инаправился к лестнице, напевая: «Три красный искра! Три красный искра! Их либедих!»

Два дня спустя, уже под утро, Тибидохс былпотревожен грохотом: кто-то изо всех сил барабанил в главные ворота. Сторожевойциклоп Пельменник привстал на своем дощатом ложе, устланном овечьи ми шкурами,и замотал котлообразной башкой. Он привык, что перед тем, как кто-то стучит вворота, обычно гремит зудильник, сообщая, что сработало заклинание перехода.Теперь же зудильник помалкивал. Заклинание перехода тоже явно не былопроизнесено – грохот же не прекращался, а становился все настойчивее. Казалось,массивные ворота вот-вот сорвут с петель.

Нашарив в углу секиру, Пельменник деловитопотрогал заскорузлым пальцем острие и, бурча под нос слова песни «Наша служба иопасна, и трудна...», широко распространившейся у магов с подачи лопухоидов,затопал к сотрясающимся воротам.

– Ну! Кого это там принесло? –рявкнул циклоп.

– Откроешь – узнаешь! Шевелись, лентяй! –потребовали с той стороны.

– Сейчас открою! Только ты об этомпожалеешь! – пообещал Пельменник и навалился на колесо, приводившее вдействие подъемный механизм.

В приоткрывшиеся ворота решительнопротиснулась худощавая фигура в темном плаще. Циклоп отпустил колесо, схватилсекиру и ринулся было к ней, но не успел он сделать и трех шагов, какпрозвучало короткое, точно рубленое заклинание, Полыхнула двойная краснаявспышка.

Пельменника подбросило и, перекувырнув ввоздухе, зашвырнуло в ров. Лягушки отозвались на это бесцеремонное вторжениевозмущенным кваканье Следом за циклопом в воздухе просвистела секир, Пельменникпопытался выбраться, но стенки рва были слишком скользкими. Тогда он уселся надно кипя от злости, уставился на лягушек. Его единственный глаз вращался поорбите и закатывался. Для всех, кто знал Пельменника, это был верный сигнал,что надо спасаться. Однако лягушкам было хоть бы хны. Они лишь таращились нанего из воды и квакали словно приглашая остальных поглазеть на дурака.

Тем временем незнакомец в плаще уже двигалсянавстречу профессору Клоппу, выскочившему и своей комнаты в небесно-полосатойпижаме с желть ми сердечками. Такой нелепой пижамы не было даже у самогодоброго депутата дяди Германа, уже сем лет собиравшего коллекцию пижам.