Креста. Теперь даже в социальной сети мои фотоальбомы перегружены фотографиями Мальдив, Маврикия или Пунта-Каны.

Господин Манн, мой шеф, распевал песни Джима Моррисона в нашей узенькой буфетно-кухонной стойке, то и дело травил анекдоты и вспоминал различные забавные истории, чтобы хоть как-то успокоить взволнованную меня. Он спрашивал: «Клео, кто твой любимый философ?» Я ответила, что Макиавелли. Тогда Манн сделал вид, будто не понимает, о ком идет речь: «Макиавелли… это тот, который грузин?» Мы хохотали втроем: я, шеф и Монсьер Дантес, мой бывший молодой человек, тоже бортпроводник. Мы летали вместе каждый рейс, я и Дантес, даже после расставания, ведь нам так удобно работать вместе. Я завязывала ему галстук «Schmerz und Angst», и мы выходили на проспекты широких витрин – на взлетно-посадочные полосы, за тонированные стекла терминалов, под шум двигателей, мы шагали нога в ногу из рейса в рейс, демонстрируя стройным рядам полных пассажирских кресел аварийно-спасательное оборудование на борту, вдвоем мы улетали так далеко.

Наш шеф-инструктор Манн продолжал то и дело нас разыгрывать. Полетев в свою первую эстафету в Рио-де-Жанейро, мы все были предупреждены о том, что обратный рейс запланирован на четверг, встречаемся перед вылетом на первом этаже гостиницы, в восемь утра. Мы замечательно проводим время, катаясь на такси по окрестностям, фотографируя главные достопримечательности Рио, обхаживая все магазины и рестораны. И вот, в среду, с утра пораньше кто-то очень зло стучит кулаком в дверь нашего номера. Дантес, полусонный, едва одетый, плетется открывать – на пороге стоит Манн, весь кабинный экипаж, и оба летчика, командир и второй пилот. Все – полностью в сборе, с вещами, одетые на рейс. Дантес в ужасе поворачивается ко мне: «Клео, вставай!» Манн вскидывает руки:

– Вы что, решили всех подставить? У нас вылет через два часа, транспорт уже ждет, все готовы, одних вас ждем!

– Постой, мы же договаривались на утро четверга, – пытается что-то сообразить Дантес.

– Какой четверг? В среду улетаем, сегодня! Всех ведь заранее оповестили! – кричит взбешенный Манн и, развернув в нашу сторону запястье с циферблатом, стучит по нему указательным пальцем, – через десять минут чтобы были внизу! Иначе – пеняйте на себя!

Остальные члены экипажа смотрят на нас с могильным холодом в глазах, командир раздосадовано качает головой, наконец, они спускаются вниз, тогда как мы с Дантесом, обезумевшие, начинаем кидать в чемодан все вещи, попадающиеся под руку, на ходу запрыгивая в форму, шеей – в петлю галстука, ногами – в черные туфли. «В четверг, все же говорили, что в четверг!» – бормочет Монсьер И. себе под нос, пытаясь вспомнить, где лежат наши документы и кредитки. За восемь минут мы проделываем невозможное – и вот, выкатываемся в коридор, каждый выручает другого, пока любимый толкает чемодан и возится с пластиковым ключом от номера, я пробегаю вперед двадцать метров и что есть силы давлю кнопку вызова лифта. Ровно через десять минут после визита наших коллег мы появляемся на первом этаже.

Картина, представшая перед нашим взором, не выдерживает никаких комментариев. Командир сидит в холле в шортах, читая журнал. Стюарды-стюардессы окружили барную стойку. А наш дорогой Манн еле держит пивную кружку, сотрясаясь от смеха:

– В четверг улетаем!… Вот вы повелись, ребятки… В четверг!

Это был всего лишь один из его розыгрышей. Вообще господин Манн – один из лучших инструкторов в нашей авиакомпании. Он очень внимательно проверяет всю работу с точки зрения безопасности, но, в то же время, делает это не так сурово, как остальные, а с присущим одному ему неповторимым чувством юмора. Так, одной из коронных фраз Манна является (произносится после проверки всего салона перед взлетом): «Ну что, ребятки-котятки, все хорошо, все зашибись?»

Бывали, конечно, и ужасные случаи. Как ты, Кристабель, знаешь, президент компании Герберт Ангст, всегда отличался строгим нравом. На всех предполетных брифингах, случись ему зайти к нам на разбор, он заставлял всех строиться в шеренгу, стоять по стойке смирно и отчитывал каждого, кто осмелился взять карамель «Взлетная» себе. «Если увижу, как кто-то сосет», – начинал он свой спич, и, выдержав эффектную паузу, прибавлял, – «…карамель. Так вот, если хоть раз увижу, то можете попрощаться с карьерой… а заодно и со своей жизнью!» При этом герр Ангст, страдавший извечным нервным тиком, дергал правым веком и буравил весь экипаж таким гневным взглядом, что мы стояли, ресницы в носки туфель, и не смели даже шевельнуться при нем.

Совладелица фирмы, Хельга Шмерц, имеет характер не лучше. Именно ее распоряжением насчет похорон Сереги, нашего любимого товарища, до сих пор можно пугать детей.

Известно ли тебе, Кристабель, что-нибудь о смерти бортпроводника, укравшего масло? История, конечно же, хранится под грифом «Geheim!»22, информация сугубо конфиденциальна, но в наших кругах все о ней знают. Так вот, иногда после обслуживания пассажиров в наших контейнерах и телегах остается куча невскрытых продуктов, которые по прилету описываются как «грязь», сдаются под пломбами и выбрасываются. Ну, не мне тебе это рассказывать, ибо сей процесс как раз и происходит в вашем цехе бортпитания.

22 Нем. «Секретно!»

Многие из нас, если не все, постоянно забирают себе домой плавленые сырки, фасованные сливки и датское масло в маленьких коробочках. В этом ничего зазорного нет, хотя выносить что-либо с борта категорически запрещено. Но этот промысел бортпроводников столь же древен, сколь существует сама профессия, так что собирательством из полутелеги с «грязью» запечатанной штучной провизии никого не удивишь.

Серега, наш с Дантесом друг-стюард, спрятал в карман своего фартука пять упаковочек масла, когда с ним случилось несчастье. Действительно большая небесная катастрофа с капитальным разломом фюзеляжа. Об этом мне не хочется вспоминать даже, но я в силах рассказать о последствиях. При опознании выяснилось, что тело Сереги практически не повредилось, как и его одежда, и кто-то особо прозорливый даже нашел фрагменты этого несчастного масла у покойного бортпроводника. При всей траурности ситуации Хельга Шмерц пришла в жуткую ярость и дала распоряжение «похоронить стюра по-стюровски» (читай «собаке собачья смерть»). Труп несчастного запихнули в телегу с бортовым питанием (к счастью, пустую), с обеих сторон опломбировали так, чтобы номера этих пломб совпадали с датой рождения усопшего с одной стороны, и датой смерти – с другой. На дверцу телеги также прикрепили ярлык с основными вехами на жизненном пути, список состоял, в основном, из жалоб, замечаний и служебных записок «Schmerz und Angst». Эту телегу закопали за стоянкой списанных самолетов. По сию пору некоторые очевидцы этих «похорон» содрогаются при одном лишь