– Не могли бы вы указать нам дом чая, открытый в такой час? – спросил он.

– Я отведу вас, – предложил перевозчик, бросив удрученный взгляд на Петруса. – К тому же вы сможете там переночевать.

Он немного помолчал, и вдруг на его мордочке выдры от уха до уха расплылась широкая улыбка.

– По крайней мере, с ним не заскучаешь, – сказал он.

Вскоре они добрались до ворот Ханасе. Улицы были узкими, но, поднимаясь к вершине холма, они прошли мимо огромных садов, откуда неслись заволакивающие город серые хлопья. За опоясывающей сады оградой было темно, едва угадывались очертания деревьев, камней и каких-то других, более округлых форм, из которых, казалось, и вылетали пепельные чешуйки. Петрус, позабывший и про мигрень, и про голод, молча следовал за своими спутниками, поражаясь странной атмосфере города. По дороге им встречались толпы эльфов, которые разгуливали в ореоле бесшумных частиц вдоль красивых домов с деревянными галереями, где стояли низкие столики, окруженные удобными подушками.

– Дома паломничества, – сказал перевозчик Паулусу, указывая на один из них. – Вы могли бы провести ночь и там. Но мне думается, ваш друг нуждается в более убедительном опыте.

На самой верхней точке города они остановились перед погруженным в темноту зданием. На деревянной дощечке, прикрепленной справа от входа, был просто изображен знак чая.

– Самый древний дом чая в Ханасе, – пояснил перевозчик.

– Надеюсь, у них найдется место, – сказал Маркус. – Я совсем уморился.

– Потоки чая направляет Нандзэн, так что место всегда есть, – успокоил его перевозчик. Он дружески поклонился. – А теперь я вас оставлю.

И, обратившись к Петрусу, полунасмешливо, полудоброжелательно добавил:

– Удачи, друг.

Оставшись одни, три приятеля переглянулись.

– Наверно, надо постучать? – спросил Паулус.

– А ты что, предпочитаешь спеть серенаду? – раздраженно откликнулся Петрус.

Ему снова хотелось есть, и голова опять разболелась. Подняв руку, он приготовился постучать.

Прежде чем он успел закончить движение, дверь распахнулась, бесшумно скользнув вбок и открыв вестибюль, в котором пахло подлеском и ирисами. На глинобитном полу три омытых прохладной водой больших плоских камня приглашали их пройти в полутьму. В глубине деревянный пандус вел к проему без двери, украшенному короткой занавесью из двух полотнищ с вытисненным знаком чая. Символ был выписан в стиле, названия которого наши друзья не знали, но я могу вам его сообщить, если пожелаете, потому что это важно для красоты момента: итак, изображенный в стиле диких трав знак чая приглашал их зайти. Под их босыми ногами вода походила на брод через реку. Справа, в алькове, благовонная палочка источала аромат водного потока и перегноя, благодаря которому их обволакивал легкий запах ириса и мха.

– Обожаю ирисы, – пробормотал Петрус (для которого важен был не только желудок, но и нос).

В ожидании, пока высохнут подошвы, они присели на край пандуса. Потом направились к проему и, пригнувшись, прошли через занавешенный тамбур.

Они оказались в длинном коридоре; с каждой стороны располагались закрытые раздвижные двери; их окружал приглушенный мягкий шум падающего на камни дождя, хотя в здании было сухо; оставался только звук ливня. И однако, едва слышная мелодия, проникая в закоулки сердца, вызывала желание плакать. Они двинулись по коридору к другому проему, перекрытому занавесью с тем же знаком. За ним было темно. Паулус, пригнувшись, первым прошел под тканью, и Маркус с Петрусом откуда-то издалека услышали его возглас.

– Спорю, по ту сторону мы ухнем в какой-нибудь бездонный циклон, – пробормотал Петрус.

– Удивлен, что ты знаешь это слово, – сказал Маркус.

За занавесом скрывался темный тамбур, и Петрус напрягся, держась настороже, а потом обнаружил то, что заставило Паулуса вскрикнуть.

Они оказались на помосте, нависающем над садом. Луна взошла и освещала его целиком наравне с каменными фонарями, в которых зажглись факелы. Прямо на досках возвышения их ждали три глиняные чаши. Вокруг расстилался сад. По нему вился водный поток, впадая в пруд, в котором отражалось ночное небо, и обнаженные зимние азалии с развернутыми в боевом порядке ветвями, венчая неподвижные воды, доставляли глазу даже больше радости, чем летняя щедрость их цветов. Вокруг пруда шел пляж, расчерченный параллельными линиями. Кое-где виднелись листья небесного бамбука, словно воткнутые в песчаные борозды, в другом месте три круглых камня стояли как запятые в тексте песка. А еще дальше луна, лакируя листья кленов, сплетала световые узоры. Но сад, хоть и был прекрасен, черпал свою суть не из природных элементов: у края пруда бронзовая купель извергала в сумерки легкий пепел; его хлопья, возникая в глубине чаши и медленно поднимаясь к небу, улетали в эфир, словно ночные бабочки.

– Это погребальная урна, – тихо проговорил Петрус.

– Это погребальная урна, – сказал женский голос, и все трое, как один, обернулись к снежно-белой кобылице, которая приветливо им улыбалась.

Она превратилась в зайчиху, чей мех переливался лунным отсветом, расцвеченным серебряными искрами. Когда наконец она стала женщиной, они не могли отвести глаз от ее неподвластного времени лица, столь нежно-перламутрового, что казалось припудренным светлым облаком, и эта вечная красота, изысканный оттенок кожи явились для Петруса открытием нового грандиозного мира.

– Перевозчик просил, чтобы мы приняли вас сегодня вечером, – промолвила она. И обратилась к Петрусу: – Если вы соблаговолите отдать мне свою одежду, мы ее выстираем.

Его шерстка побагровела.

– Вам будет удобнее пить чай человеком, – сказала она. И добавила: – Похоже, вы понравились перевозчику.

Петрус, ужасно мучаясь, передал ей испачканную одежду, и она исчезла за занавесом.

Паулус и Маркус с ухмылкой смотрели на него.

– Стирка по первому разряду, – пошутил Паулус.

– Ты сбагрил свою блевотину самому прекрасному созданию во вселенной, – заметил Маркус.

– Я же не нарочно, – жалко возразил Петрус.

– Еще хуже, – сказал Паулус, – значит, ты примешься за старое.

Они молча рассматривали сад. Ручей, русло которого были выложено камнями, чтобы добиться еще более мелодичного журчания, дополнял картину тщательно оркестрованной музыкой. Такого рода занятия всегда навевали на Петруса скуку, как и каллиграфия чая или подбор правильной расстановки цветов, что составляло, наравне с гончарным делом и пением, часть обязательного обучения эльфов на протяжении невероятного количества лет. Он страшно маялся, когда дело доходило до уроков художественного воспитания, и утешался только общением с цветами, которые любил до страсти. Но в основном, увы, приходилось довольствоваться разглядыванием несчастного пиона, который увял на своем стебле, пока под чтение чайного стиха его не пересаживали в вазу. Но всякий раз, когда Петрус переходил к практическим занятиям, то есть наудачу копался в ящике с подборкой растений, у преподавателя делался огорченный вид и он, покачивая головой и бормоча извинения, вырывал цветок у него из рук.