5 октября. Прогуливаясь утром по парку и раздумывая о событиях вчерашнего дня, я услыхал голос, зовущий меня. Повернувшись, я с удивлением увидел императора, кивком головы подзывающего меня к себе. Спросив о моём самочувствии, он заявил: «Ну что же за лгун этот губернатор! Ничего особенного не было в том сообщении, о котором он сказал, что может передать его только мне лично. Он мог бы сделать это через Бертрана или ещё через кого-нибудь. Но он подумал, что получил возможность оскорбить и огорчить меня, и поэтому решил воспользоваться представившимся случаем. Он приехал сюда со своим штабом, словно собирался объявить о свадебной церемонии. От мысли, что он властен огорчить меня, его лицо излучало ликование и радость. Он задумал вонзить кинжал в моё сердце и не мог отказать себе в удовольствии лично присутствовать при этом и наслаждаться виденным. Никогда он не представлял большего доказательства порочного ума, чем тогда, когда возжелал вонзить кинжал в сердце человека, который ему подвластен».

Затем Наполеон повторил некоторые части вчерашнего послания губернатора и высказался в том плане, что это послание следовало бы прислать в письменном виде, поскольку французу невозможно понять его, когда оно зачитывается на английском языке в течение всего лишь нескольких минут. Я взял на себя смелость указать Наполеону на необходимость решить возникшие проблемы. Я сказал, что у меня есть основания верить тому, что губернатор хочет выслать из Лонгвуда только лиц обслуживающего персонала, а не кого-либо из генералов, но в том случае, если губернатора выведут из себя, он может поступить иначе.

На это Наполеон ответил: «Вы рассуждаете как свободный человек, но мы несвободны: мы находимся во власти палача, с которым невозможно справиться. Они вышлют с острова остальных постепенно, поэтому им лучше уехать сейчас, чем в скором времени. Какая мне будет выгода, если все они будут при мне до прибытия следующего корабля из Англии или до тех пор, пока это животное не найдет какой-нибудь предлог их выслать. Я бы лучше предпочёл, чтобы они все уехали, вместо того чтобы видеть рядом с собой людей, беспокоящихся обо мне и дрожащих от страха при мысли о том, что их силой посадят на борт корабля. Ибо благодаря этому вчерашнему посланию они становятся целиком подвластными губернатору. Пусть он всех вышлет с острова, расставит часовых у всех дверей и окон и будет присылать только хлеб и воду. Мне всё равно. Но душа моя — свободна. Я точно так же независим, как и тогда, когда командовал армией в шестьсот тысяч человек; об этом я сказал ему на днях. Моё сердце так же свободно, как и тогда, когда я вводил законы в Европе.

Он хочет, чтобы французы дали подписку о согласии с новыми ограничениями, не зная, в чём они заключаются. Ни один честный человек не поставит своё имя под обязательством, сначала не ознакомившись с ним. Но он хочет, чтобы они подписались под тем, что уже потом взбредет ему в голову, и тогда, взяв, как всегда, ложь на вооружение, он будет утверждать, что он ничего не поменял. Его разгневал Лас-Каз, потому что тот написал своим друзьям, что живёт в ужасных условиях и с ним плохо обращаются. Когда-нибудь слышали о подобной тирании? Он по-варварски обращается с людьми, он осыпает их обидами и оскорблениями, а затем хочет лишить их возможности свободно жаловаться. Я не думаю, — продолжал Наполеон, — что лорд Ливерпуль или даже лорд Каслри позволили бы обращаться со мной так, как это делается сейчас. Я полагаю, что этот губернатор пишет только лорду Батхерсту, которому он сообщает то, что ему хочется».

Вчера сэр Хадсон Лоу в беседе со мной пространно высказал своё отношение к генералу Бонапарту, заявив, что он сделал все, что было в его силах, чтобы доказать (после моего сообщения о беседе с Наполеоном), что в его поведении в отношении генерала Бонапарта полностью отсутствует элемент кары или мщения; но так как генерал Бонапарт его не принял, то ему пришлось довольствоваться тем, что имеющиеся проблемы будут разрешаться естественным путём; и что я должен абсолютно ясно опровергнуть обвинение генерала Бонапарта в том, что он (губернатор) схватился за эфес своей сабли; что свидетели могут доказать, что этого не было; что никто, кроме закоренелого злодея, не мог подумать о возможности такого действия против невооруженного человека.

Что же касается полученных им инструкций и его манеры доводить их до сведения французской стороны, то он никогда не считал мнение генерала Бонапарта непреложной истиной. Исходя из этого, он (губернатор) не склонен думать менее одобрительно ни об инструкциях, ни о его способе претворять их в жизнь; наоборот, он опасается, Бонапарту недоступна любая изысканность в поведении; поэтому, имея дело с ним, необходимо быть или слепым поклонником его слабостей, или покладистым инструментом в его руках, безмолвным рабом его желаний. В противном случае тот, у кого возникает идея, не совпадающая с его точкой зрения, должен быть готовым ко всякого рода оскорблениям. Губернатор добавил, что пока генерал Бонапарт не предложит иной вид обращения к нему, он должен сам отказаться от титула императора, и если он желает присвоить себе вымышленное имя, то почему он не сделал этого до сих пор?

Граф Бертран отправился в «Колониальный дом», где узнал, что Пионтковскому и трем лицам из обслуживающего персонала Наполеона предстоит быть высланными с острова.

9 октября. В Лонгвуд прибыл сэр Хадсон Лоу в сопровождении полковника Виньярда. Они прошли в комнату капитана Попплтона, где, судя по всему, чем-то усиленно занимались в течение двух часов. Часто из комнаты выходил губернатор. Он шагал взад и вперёд перед дверью, подняв одну руку, чтобы кончиком пальца прижимать угол рта. Эта известная привычка губернатора означала, что он находится в состоянии глубокого раздумья. Когда они закончили работу, то капитану Попплтону был передан запечатанный пакет для последующего его вручения графу Бертрану; после чего его превосходительство подошел ко мне и, поговорив немного на общие темы, спросил, как я считаю, не распространялись ли копии письма Монтолона к нему?

Я ответил, что это вполне возможно, так как из содержания письма никакого секрета не делалось, и что французы, как ему было хорошо известно, открыто заявляли о своём намерении и желании распространить копии этого письма. Губернатор спросил меня, как я думаю, получили ли полномочные представители копию письма. Я ответил, что вполне вероятно. Сначала казалось, что он обеспокоен этим обстоятельством, но потом сказал, что он сам показывал им это письмо. Затем он спросил меня, а нет ли у меня экземпляра письма. Я ответил, что есть. Мой ответ очень встревожил его превосходительство. Он спросил, кто хотел увидеть письмо, и затем добавил, что отправка письма в Англию будет рассматриваться как совершение преступления.

Во время обсуждения этой проблемы я обратил внимание губернатора на то, что, учитывая моё положение, а также то, что я являюсь посредником в делах между Лонгвудом и «Колониальным домом», я не могу находиться в неведении относительно важнейших событий. Его превосходительство подтвердил, что это верно и что я обязан докладывать ему обо всём, что происходит между генералом Бонапартом и мною. Я ответил, что если замышляется какой-нибудь заговор с целью побега генерала Бонапарта с острова, или возникает переписка по этому вопросу, или случается что-то подозрительное, то я должен считать своим долгом обо всём этом ставить его в известность; также если Наполеон выскажется о чём-нибудь политически важном или расскажет какую-нибудь историю, раскрывающую какую-либо часть его политической биографии, или скажет что-либо, что может оказаться полезным для губернатора, то со всем этим я ознакомлю его превосходительство. Но что я и не подумаю рассказывать ему буквально всё, особенно вещи оскорбительные и обидные для него самого, которые случаются в моих беседах с Наполеоном, а также о том, что могло бы привести к ссоре или усилить разногласия, уже, к сожалению, существующие между ними, если только мне не будет приказано поступить иначе.