Затем он с большой похвалой отозвался о графах Бертране, Монтолоне, Лас-Казе и остальных членах свиты в связи с проявленной к нему героической преданностью и с доказательствами их привязанности к нему, которую они продемонстрировали, оставшись с ним на острове вопреки его желанию. «Они имели — продолжал Наполеон, — отличный предлог уехать, во-первых, отказавшись написать «Наполеон Бонапарт», и затем из-за того, что я приказал им не подписываться под заявлением. Но нет, они бы написали «тиран Бонапарт» или любое другое оскорбительное имя, лишь бы остаться здесь со мной в нищете, чем вернуться в Европу, где они могли бы жить в великолепных условиях. Чем больше ваше правительство пытается унизить меня, тем с большим уважением они относятся ко мне. Они гордятся тем, что оказывают мне большее уважение сейчас, чем тогда, когда я был на вершине славы. Представляется, — затем заявил Наполеон, — что этот губернатор — прирождённый шпион. Ему подходит роль комиссара полиции в маленьком городе».

Я спросил его, как он считает, кто был лучшим министром полиции, Савари или Фуше, добавив, что оба они пользовались дурной репутацией в Англии. «Савари, — ответил Наполеон, — неплохой человек; более того, Савари — человек с добрым сердцем, он смелый солдат. Вы могли видеть его плачущим.

Он любит меня любовью сына. Англичане, побывавшие во Франции, вскоре откроют глаза вашей стране. Фуше — мерзавец всех цветов и оттенков, он — тот самый человек, который принимал активное участие во многих кровавых событиях во время революции. Он — человек, который способен выведать все тайны у вас с самым невозмутимым и равнодушным видом. Он очень богат, но его богатство нажито неправедным трудом. Игорные дома в Париже были обложены налогом, но поскольку это был постыдный способ приобретения денег, то я приказал, чтобы все деньги, собранные с помощью этого налога, были выделены больнице для бедных. Сумма достигала несколько миллионов, но Фуше, собиравший сбор с налога, большую часть денег клал в собственный карман, и я не мог узнать истинный ежегодный доход».

Я обратил его внимание на то, что многих очень удивляло, что, находясь на вершине славы, он никому не пожаловал герцогство во Франции, хотя в других местах он наплодил многих герцогов и принцев. Он ответил: «Это вызвало бы большое недовольство у народа. Если, например, я бы сделал одного из моих маршалов герцогом Бургундским вместо того, чтобы присвоить ему титул, который вел свое происхождение от одной из моих побед, то это вызвало бы немалое волнение в Бургундии, так как местное население посчитало бы, что некоторые феодальные права и территория принадлежат титулу, и новый герцог потребовал бы, чтобы они принадлежали ему.

Нация столь ненавидела старую аристократию, что введение любого высокопоставленного титула, воскресавшего в памяти эту аристократию, вызвало бы взрыв всеобщего недовольства, допустить которого я, каким бы могущественным монархом я ни был, не решился. Я создал новую аристократию для того, чтобы раздавить старую и угодить народу, так как большая часть представителей новой аристократии вышла из народа, и каждый рядовой солдат получил право рассчитывать на титул герцога. Я думаю, что действовал неправильно, поступая даже так, потому что даже это ослабляло ту систему равенства, которая так пришлась по душе народу; но если бы я создал герцогов с французским титулом, то это бы рассматривалось как возрождение старых феодальных привилегий, от которых так долго страдала нация».

Его дёсны находились в таком же состоянии, как и раньше; он жаловался на общее ухудшение здоровья и добавил, что почувствовал уверенность, что при всех обстоятельствах долго протянуть ему не суждено. В качестве лечебных средств я порекомендовал ему, как и прежде, физические упражнения и диету. Он заявил, что стал практиковать диету и другие лечебные средства, но что касается физических нагрузок (которые были наиболее необходимы), то навязанные ему ограничения представляют для них непреодолимое препятствие. Он задал много вопросов, касающихся анатомии, особенно работы сердца, и признался: «Я думаю, что моё сердце не бьётся: я никогда не чувствую пульса». После этих слов он попросил меня проверить его пульс. Я некоторое время пытался нащупать пульс, но не мог ощутить какую-либо пульсацию, объяснив это его чрезмерной полнотой. Ранее я обратил внимание на то, что в его организме кровообращение очень замедленно, редко когда превышает пятьдесят восемь или шестьдесят ударов в минуту, и наиболее часто оно равняется пятидесяти четырём ударам в минуту.

16 октября. Капитан Пионтковский, Руссо, Сантини и Аршамбо, младший брат, были теми лицами, которых поименно назвал сэр Хадсон Лоу для высылки из Лонгвуда. Граф Монтолон попросил меня проинформировать губернатора, что император не хотел разлучать братьев Аршамбо, к тому же это поставит под вопрос возможность прогулок в карете, поскольку губернатору хорошо известно, что на Святой Елене дороги столь опасны, что очень важно иметь опытных кучеров. Он добавил, что если бы выбор тех, кто должен покинуть Лонгвуд, был предоставлен Наполеону, то он бы назвал Руссо, Сантини и Бернара, который бесполезен для Лонгвуда и к тому же подвержен интоксикации, или Жантилини, поскольку он считал, что жестоко разлучать двух братьев.

Сообщил об этом сэру Хадсону Лоу, который ответил: выбор не был оставлен за генералом Бонапартом, слуги были отобраны из персонала Лонгвуда, и, более того, приказ был выслать французов, а не уроженцев других стран; Бернар — фламандец, а Жантилини — итальянец, и поэтому они не подпадают под точное выполнение приказа; если бы Сантини не отказался подписать заявление, то на него бы не пал выбор, так как он — корсиканец, а не француз. Однако губернатор не возражал против того, чтобы французы, обслуживающие генерала Бонапарта, между собой бросили жребий. Губернатор пожелал, чтобы я смог, учитывая все эти обстоятельства, повлиять на настроение генерала Бонапарта. Он добавил, что, поскольку право выбрать кандидатов на высылку с острова оставлено за ним в силу имеющихся у него инструкций, он отдаст письменные распоряжения капитану Попплтону выслать Пионтковского и двух братьев Аршамбо, если останется Руссо, или одного из братьев Аршамбо, если Руссо придётся уехать. Затем губернатор поручил мне выяснить, следует ли ему ожидать дальнейших сообщений относительно имен кандидатов на высылку, поскольку корабль с его депешей по данному вопросу отплывет в Англию сегодня вечером[7].

Вернувшись в Лонгвуд, я доложил Наполеону о беседе с губернатором. Наполеон поинтересовался, «властен ли губернатор давать санкцию на изменение состава высылаемых лиц; записка, присланная им, явствует обратное». Я ответил, что не знаю более того, что уже сообщил. «Тогда. — заявил Наполеон, — прежде чем будут предприняты дальнейшие шаги, пусть он ясно ответит, властен ли он давать санкцию на изменение состава или нет, да или нет». Я информировал Наполеона о точке зрения и о решении его превосходительства относительно лиц обслуживающего персонала в Лонгвуде, которым предстоит покинуть остров Святой Елены. «Сантини — не француз? — переспросил Наполеон. — Доктор, вы не можете быть столь слабоумным, чтобы не видеть, что это лишь предлог для того, чтобы нанести мне оскорбление. Все корсиканцы являются французами. Отбирая у меня моих кучеров, он хочет лишить меня даже небольшой физической нагрузки, которую я получаю от поездки в карете».