Это означало бы, что масса населения живет зажиточно; что каждый человек имеет возможность удовлетворить все потребности своего организма, те все здоровые, нормально-человеческие, не звериные потребности, в том числе и потребности половые. Это будет жизнь совсем не аскетическая; и однако же она не будет нуждаться ни в вашем предохранительном аппарате, ни в разных там абортивых микстурах и операциях. — Но ведь это — журавль в небе; улита едет, когда-то будет. Между тем аппарат действует сейчас же; человек имеет возможность сейчас же дать себе кое в чем волю; некоторое стеснение жизни отпадает, а потому улучшается самочувствие человека, хоть на некоторое-то время. Зачем же упускать синицу из рук?

— Организм человека — предмет очень сложный, исследованный во многих отношениях недостаточно. Вы тянете из него одну нитку, а она тянет за собою десять ниток, и в числе этих десяти снижению производительности труда в сельском хозяйстве. В этой ситуации сельскохозяйственное производство не может идти в ногу с ростом населения, и поставки продовольствия будут снижаться до тех пор, пока снижение численности населения, вызванное голодом, не достигнет уровня, при котором можно будет обеспечить достаточное количество пищи.

могут оказаться такие, которых вы совсем не желаете трогать. Синицу взять, конечно, дело не вредное; но не пришлось бы за нее расплачиваться, и, может быть, дорого расплачиваться. Возьмите, например, водку: она тоже улучшает самочувствие человека на некоторое время — и, однако, дикари гибнут от нее, да и цивилизованным людям не мешало бы, кажется, обращаться с нею поосторожнее. Ваш предохранительный аппарат не окажется таким же коварным другом человечества, как и водка? Фальшивая поправка фальшивого положения. Но, мне кажется, что одобряемые вами средства не приведут людей к победе над аскетизмом. Вообще, если ставится задача: изменить существующие общественные отношения во имя потребностей человеческого организма — не сомневаюсь, что такая задача может быть разрешена, и стараюсь по мере сил содействовать ее разрешению. Если же ставится задача: изменить человеческий организм во имя охраны существующих общественных отношений — думаю, что и эту задачу можно решить, но считаю ее несравненно труднее первой задачи; и кроме того, какая легкая бы она ни была, не желаю содействовать ее разрешению.

Само собою разумеется, я не убедил офицера, он не убедил меня.

Во все время нашего плавания мы не испытывали от него никаких придирок и стеснений. Из Оби мы вошли в ее приток Томь и прибыли в Томск 29-го или 30-го июля 1864 г[ода]. На пристани виднелась толпа любопытствующих зрителей, не особенно, впрочем, большая. На палубе нашей баржи собралась изрядная кучка певцов, и они пропели одну из песен, упомянутых мною во 2-ой главе: «Наш Стефан Баторий Великий»[153]. Публика, стоявшая на пристани, одобряла, по-видимому, напев этой песни; слова едва ли они могли разобрать и понять, но я стоял недалеко от певцов и заметил, что они изменили несколько слов текста, а именно: вместо слов «громил московских бояр» они пропели слова «громил турок и татар».

2

В томской тюрьме мы пробыли дня два или три; желавшие могли сходить в город, даже, помнится, без конвоя. Отсюда нас отправили дальше на подводах, так называемых — обывательских. Подводы, числом около сотни, собрались перед тюрьмою. Это были обыкновенные крестьянские телеги, запряженные большею частью двумя лошадьми, немногие — одною лошадью; троек почти не было. На большей части подвод ямщиками были крестьяне, молодые или средних лет, на некоторых — старики, на некоторых — подростки или даже совсем дети. Мы разместились на подводах, по два человека на каждой, с вещами. На трех подводах были дамы; мне сказали, что они сопровождают своих мужей добровольно: госпожи Крупская, Рудницкая и Чаплинская.

Конвойных солдат было человек пятнадцать или, может быть, даже двадцать. Отдельных подвод для них не было; но у многих поляков вещей было совсем мало, на телеге просторно, вот к ним и подсаживались конвойные. Конвойному офицеру был подан тарантас, запряженный тройкой.

Пока мы длинною вереницей ехали по городу, вид нашего поезда был довольно стройный; но на расстоянии двух или трех верст от города стройность начала разрушаться. Дело в том, что лошади были, разумеется, не одинакового достоинства: некоторые — молодые, горячие; другие, напротив, старые, вялые, или с разными изъянами. Из поляков многие знали в лошадях толк, умели быстро и верно определить, на какой подводе можно будет ехать попроворнее — на нее и садились. Когда мы были уже за городом, они выехали из нашей вереницы в сторону, обогнали те подводы, которые подвигались не так быстро, и умчались вперед. Между подводами, отставшими от этих передовиков, произошел дальнейший, так сказать, отбор в том же порядке: у кого лошади были побойчее, те точно также обогнали флегматиков. В конце концов оказалось, что на первом же переезде наша партия разорвалась на четыре или на пять маленьких партий; и, когда последняя из этих маленьких партий подъезжала к станции, передовики (впоследствии мы называли их загонщиками) были уже дальше, верстах в десяти от станции.

Из Томска мы выехали довольно поздно, часу в одиннадцатом или даже в двенадцатом; потому в первый день проехали только две станции, в сумме верст около пятидесяти или шестидесяти. В следующие дни мы проезжали по четыре и по пять станций. Лошади стояли везде в полной готовности. Некоторые подводы выставлены из селений; расположенных неподалеку от станций, а некоторые из довольно отдаленных, верст из-за тридцати; из-за пятидесяти; припоминается мне даже один случай, когда ямщик говорил, что от его деревни до этой станции сто верст. Многие жаловались, что они по неделе и по две живут на станции; оторваны от домашних работ и принуждены тратиться на свое содержание. От нас они не получали никакой платы; упоминали о каких-то контрамарках, по которым казна имела заплатить им когда-то какие-то пустяки.

По выезде из Томска наш первый ночлег был не в этапном здании: там помещение оказалось тесным и неудобным — и мы разместились по крестьянским избам. Однако же, редко кто лег спать в самой избе: мы опасались насекомых и улеглись, кто в сенях, кто во дворе, кто в сарае; ночь была теплая, тихая.

Пред выездом из Томска, когда я подошел к одной из незанятых подвод, поставил на нее свой сундучок, положил около него перетянутый веревкою сверток, в котором находилась моя зимняя одежда — к этой же подводе подошел молодой человек, приблизительно одних лет со мною, которого я несколько раз видел в тобольской тюрьме, в последние дни моего пребывания там, и