подбит, у кого зуб вышибли. Волостное дело — и то дерутся; а всем царством править… Нет, этого нельзя; мы все передеремся; хорошего не выйдет.

У меня мелькнули в голове разные возражения. Всего бы правильнее было сослаться на пример других народов; но этот пример где-то далеко, за горами, за морями; на моего собеседника окажет действие очень слабое. Мне показалось, что для него убедительнее будет рассказ о покойном государе Николае Павловиче, слышанный мною в то время, когда я еще учился в гимназии; и я дал ему такой ответ:

— Теперешнего нашего царя зовут Александром, его отца звали Николаем Павловичем. Николай Павлович царствовал тридцать лет; крутой был человек, а иной раз и пошутить любил. Он часто ездил по своему царству, все делал военные смотры, войском очень занимался; ну, конечно, и в другие дела, не военные, тоже заглядывал. Вот в каком-то городе понравился ему какой-то чиновник по лесной, помнится, части; он и говорит губернатору: понравился мне вот этот чиновник, хочу его наградить, повышение ему сделать по службе; у тебя теперь не пустует ли какая-нибудь хорошая должность? Губернатор говорит: оно, ваше величество, точно, пустует должность, но только, кажется, не подойдет — инспектор врачебной управы недавно умер. Царь говорит: вот и отлично; я его назначаю на эту должность. А инспектор врачебной управы должен наблюдать за докторами, за больницами, за аптеками. Лесничий, как услышал эти слова, бух царю в ноги: ваше величество, говорит — я докторскому делу не обучался, невозможно мне быть на такой должности. А царь засмеялся, похлопал его этак по плечу, да и говорит: эх, ты, простота! ты с меня пример бери: начинал я царствовать — царского дела не знал; день за день, год за год — попривык, научился; теперь царское дело правлю не хуже других царей, а пожалуй — и получше их; так-то, мой милый; не робей — помаленьку научишься.

Имеет ли этот анекдот историческую подкладку? Я этого и тогда не знал, и теперь не знаю. Положим даже, что анекдот выдуман от первого слова до последнего; что же из того? Я и тогда думал, и теперь, почти чрез пятьдесят лет, продолжаю думать, что Николай Павлович изображен в этом анекдоте по существу правильно: если самодержцу угодно назначить лесничего на должность инспектора врачебной управы — быть по сему; и кончено. Если же он сверх того произнес еще слова о возможности для человека научиться многому, и даже очень трудному — эти слова доказывали бы, что он обладал не только большою властью, но и большим умом. Словом: пересказывая этот анекдот ямщику, я отнюдь не трактовал его, как ребенка, которому взрослый человек врет какую-то дребедень, лишь бы отвязаться; я представлял ему доказательство, очень, по моему мнению, убедительное, и закончил так:

— Вот видишь ли: сам царь сказал, что можно научиться всякому делу, хотя бы даже царством править; ну вот и наши выборные тоже научились бы.

Мы подъехали к станции, и наш разговор закончился. Подействовало ли на ямщика приведенное мною доказательство? Едва ли; по всей вероятности, он остался при своем мнении, «что этого нельзя». Ведь это мнение составилось у него под влиянием всей его жизненной обстановки; оно переплелось со всеми, так сказать, волокнами его нервной системы. «Дело веков поправлять нелегко»[160].

6

Когда я учился в орловской гимназии, в числе ее учеников был Зайчневский[161] (имени и отчества не знал и не знаю), который шел классами двумя или тремя впереди меня. Он был сын помещика Орловской губернии, состоявшего на военной службе и вышедшего в отставку с чином полковника; окончил курс гимназии в 1857 или 1858 году, поступил в московский университет, кажется, на математический факультет; в компании со студентом Аргиропуло[162] занялся литографированием разных отрывков из сочинений Герцена, переводом и литографированием брошюр различных авторов на темы религиозного свободомыслия и политического радикализма. В 1860 году по окончании гимназического курса я поступил в петербургскую Медико-хирургическую академию; тетрадки из литографии Зайчневского и Аргиропуло были между студентами академии в большом ходу; некоторые были и у меня в руках: «С того берега»[163], «Былое и думы»[164], Бюхнера «Сила и материя»[165], Фейербаха «О сущности религии»[166]. В 1861-ом, если не ошибаюсь, году (может быть в 1862-ом) в Варшаве при усмирении какой-то манифестации было убито пятеро поляков; были совершены панихиды в разных местах, между прочим, в Москве; Зайчневский присутствовал и произнес пламенную речь; был арестован, сужден и приговорен к одному году каторжной работы. Это наказание для него (как в последствии для меня и для множества других лиц, и поляков, и русских) оказалось равнозначительным тюремному заключению; он отбывал свой срок в тюрьме Усольского солеваренного завода[167], расположенного верстах в шестидесяти от Иркутска, не доезжая, и верстах в трех в сторону от большого тракта (из Томска в Иркутск). В это время (август 1864 года) он был уже освобожден из тюрьмы, мог ходить свободно по Заводу и его окрестностям.

Когда наша партия ехала мимо Усольского завода, Зайчневский стоял около дороги и спросил у едущих: есть ли русские? Ему указали мою подводу, он подсел к нам, и мы ехали вместе с полчаса.

Скажу несколько слов о его наружности: среднего роста, брунет; резко очерченные брови; темно-карие глаза смотрят весело и, так сказать, задорно; слегка вздернутый нос; несколько выдающиеся скулы; жидковатые усы и бородка. Одет он был в плисовой кафтан, похожий на кучерскую поддевку, но с рукавами, и в плисовые шаравары, заправленные в невысокие голенища сапогов; из-под кафтана была видна красная рубашка на выпуск, подпоясанная пестрым шнурком; на голове круглая, низенькая шапочка, в роде гарибальдийки. Вся его осанка и манера производили впечатление человека вполне сложившегося, твердого, решительного, но вместе с тем как будто беззаботного и, может быть, склонного к авантюрам разного рода — и в политике, и по женской части.

Он спросил меня о моем процессе; я рассказал ему все коротенько, но вполне искренно: я так уважал его за литографскую деятельность, что во мне не шевельнулось ни малейшего поползновения утаить от него что-нибудь или прикрасить. Выслушавши меня, он сказал:

— Стряпчий дал вам прекрасный совет; а вы вместо того так и бухнули: «прокламации он от меня получил, а вы все — мерзавцы и подлецы»…

— Я не сказал таких слов; я только сказал, что разделяю убеждения, выраженные…

— Это все равно; выходит на то же самое. И что это