летом, месяца он не может припомнить с точностью. Его, Баллода, везли через Иркутск в составе небольшой партии политических ссыльных, их было человек пятнадцать или двадцать. Эту маленькую партию поместили в казенной палате, т[о] е[сть] в той части казенно-палатского здания, которая представляла собою временное отделение иркутской тюрьмы, устроенное местными властями вследствие переполнения иркутского тюремного замка. В той камере, куда поместили Баллода и нескольких привезенных вместе с ним поляков, находился Мартьянов. Он был в последнем градусе чахотки, не вставал с постели; лекарств не принимал, зная состояние своей болезни, не имея ни малейшей надежды на выздоровление и считая поэтому всякое лечение бесполезным. О смерти Серно-Соловьевича Баллода ничего не слышал. Об иркутской тюремной больнице я слышал отзывы, вообще говоря, не худые; вот только в связи с именами Мартьянова и Серно-Соловьевича передавались мне слухи очень нехорошие. Из слов Баллода вижу, что по отношению к Мартьянову эти слухи лишены всякого основания; по отношению же к Серно-Соловьевичу считаю их подлежащими большому сомнению. Из разговоров со многими поляками осталось у меня в памяти название города Камышлова[158]. Я упомянул, что поляки, отправленные в Сибирь в пеших арестантских партиях из Литвы (в очень большом числе) и из Руси (этих было сравнительно немного), почти не имели при себе вещей, сколько-нибудь ценных: у них отбирали все, что они имели из дому; давали им арестантскую одежду и в таком виде отправляли в дорогу. Все-таки иному удавалось спрятать при обыске несколько денег, или во время дороги родственник, или просто сочувствующий поляк успевал передать немного денег или порядочный полушубок, или хорошие валенки и т[ому] п[одобное]. Если подобный обладатель нескольких рублей или полушубка, или валенков захварывал в дороге, и партионный начальник оставлял его в камышловской больнице — он из нее уже не выходил, умирал там непременно. Поляки скоро заметили эту особенность камышловской больницы; старались предостеречь тех соотечественников, которые еще не дошли до Камышлова; и, если кто-нибудь, пришедши в Камышлов, чувствовал себя нехорошо — товарищи всячески старались скрыть его болезнь и заявить о ней уже во время дальнейшей дороги, когда камышловская чудодейственная больница останется позади.

5

В красноярской тюрьме мы пробыли день или два. Между Красноярском и Иркутском была у нас дневка в каком-то селении; кроме того, в Нижнеудинске[159] мы прожили дня три или четыре, причин этой задержки не помню; прожили мы эти дни в домах горожан, не в тюрьме.

Остались в памяти два разговора с ямщиками, происходившие где-то между Красноярском и Иркутском. Первый разговор правильнее будет назвать монологом ямщика, которому я почти не подавал реплик. Ямщик был настроен благодушно, общительно и говорил так:

— Год назад… нет, немного побольше года будет… царь изупытывал Сибирь: за меня ли, спрашивает, Сибирь, или против меня? Ну, мы в нашей волости потолковали, потолковали; говорим писарю: пиши такой приговор от нашей волости, что наша волость стоит за царя. Написал; мы, все, то есть доверенные со всей волости, подписались; приговор отослали к царю. (Продолжительная пауза; после нее:) Ожидали: будет рекрутский набор, беспременно будет; одначе, слава Богу, не было.

Я знал, что в 1863 году, во время польского восстания, был большой урожай адресов верноподданнического и так называемого патриотического содержания. Из монолога ямщика я понял, что в свое время «патриотическая» волна докатилась и до их волости. Судя по тону ямщика, местная власть не оказывала в этом случае давления на крестьян или почти не оказывала, так что адрес от этой волости следует считать написанным не за страх, но за совесть.

Другой разговор был настоящим разговором: ямщик и я обменялись несколькими репликами. Началось с того, что ямщик, прислушавшись к моему разговору с Новаковским, задал мне вопрос:

— Отчего это я твои слова могу понимать, а у прочих поляков не понимаю?

— Я говорю на русском языке, а они — на польском. Они родом поляки, а я родом — русский, из русского города, родился и вырос в русском семействе; у меня по отцу дедушка — священник, и по матери дедушка — тоже священник.

— Так, а как же это тебя везут с ними вместе? Они хотели, чтобы царь был свой, польский; а ты как же то между ними оказался?

— Прежде всего надо тебе то сказать, что у поляков не одно только это желание, чтобы царь был свой, польский. Они того хотели, чтобы ото всех польских городов и сел были бы выбраны хорошие люди, и чтобы эти выборные люди все бы взяли под свою руку; чтобы они и законы составляли, и подати назначали, и рекрутские наборы, и наблюдали за порядком, за всеми чиновниками — от маленьких и до самых старших, которых зовут министрами. А на счет царя мысли были не у всех поляков одинаковые: одни так понимали дело, что царь у них будет в роде старшего министра; другие говорили, что министерская служба для царя не подходит, пускай, дескать, он живет в свое удовольствие: роскошные обеды, вечеринки, музыка — пускай он как сыр в масле катается, а особенно, когда в гости приезжают иностранные цари или там их сыновья, что ли. Так ли, этак ли; был бы у них царь в роде старшего министра или вместо того, вроде хлебосольного барина — все равно главная сила была бы не в нем; главная сила была бы — выборные люди; они бы всем царством правили. Вот этого самого и я хотел; они хотели для польского народа, а я хотел для русского народа: чтобы, значит, ото всех русских городов и сел были бы выборные люди, чтобы они правили всем царством, и чтобы все чиновники, начиная от министров, были бы у выборных людей под наблюдением и в строгом послушании. Разумеется, теперешним министрам это все не по вкусу; вот и сослали.

Ямщик молчал. Я считал разговор оконченным, и мы с Новаковским стали беседовать о разных разностях, не относящихся к затронутой ямщиком теме. Оказалось, однако, что ямщик не считал предмет исчерпанным; минут через двадцать он повернул голову немного в мою сторону и проговорил:

— А ведь этого нельзя.

— Что нельзя?

— Да вот, выборных-то людей. У нас бывают в волости тоже разные дела: на волостного писаря надо деньги собрать, на больницу, на рассыльных, случается — на мостишко какой-нибудь; все надо сосчитать, раскладку сделать. Посылаем доверенных людей в волость на согласие. Выходит ничего, гладко; а иной раз и не гладко: разругаются, передерутся; приедут с этого согласия — у кого глаз