— Выбор есть всегда. Даже сейчас, — медленно, словно нехотя, произнес Рандель.

Андреа усмехнулся.

— Сейчас? Какой?

— Ты можешь возненавидеть своих тюремщиков, а можешь их простить.

— Что это изменит?

— Милосердным помогает Бог.

Андреа не видел лица напарника, потому не мог понять, шутит он или нет.

— Отец Витторио, наш священник, тоже так говорил. Однако жизнь доказывала другое: не словом, а делом.

— Жизнь тут ни при чем. Просто вы стремились быть такими, какими вас желало видеть ваше общество. Убивали, потому что так принято.

— Ты не понимаешь! Желание отомстить за оскорбление у нас в крови, мы рождаемся с этим.

Рандель убрал руку, открыл глаза и посмотрел на Андреа.

— Пытаясь оправдать себя, ты повторяешь чужие слова.

Андреа вздохнул.

— А что мне остается делать?

— Вам кажется, что вы гордые и смелые, но на самом деле вы отождествляете свободу с покорностью: отцам, как бы они ни были неправы, обычаям, какими бы дикими они ни казались, — сказал Рандель, не отвечая на вопрос.

— Если ты такой справедливый и милосердный, как и почему ты оказался на каторге?

— Я совершил политическое преступление. Больше ничего сказать не могу.

— Не хочешь — не говори. Это не имеет значения, — уныло проговорил Андреа. — Мы оба несвободны, и это главное.

— Нет, — возразил Рандель, — я свободен. Внутри.

Андреа невольно рассмеялся.

— Вот как? Такое возможно? Тогда научи меня этому!

— В твоей душе должно быть что-то вроде ростка, тянущегося к солнцу. И ты должен стараться сделать так, чтобы он не завял. Для начала побольше думай о том, что тебе дорого, что пробуждает в твоей душе свет.

Андреа задумался. Он вспомнил, что давно не видел неба, между тем днем ему просто стоило поднять голову! На самом деле ему хотелось укрыться от палящих лучей солнца; он прикрывал веки, пытаясь отгородиться от яркого дня, равно как от своих воспоминаний.

— Я люблю свою родину, природу, но мысли о ней причиняют мне боль. А людей… людей я ненавижу!

— Всех до единого? Неужели на всем свете не отыщется человека, которого ты мог бы уважать?

Андреа задумался, а после ответил:

— Хорошо. Я стану думать о Бонапарте.

Рандель вздрогнул.

— О Бонапарте? Почему?

— Он тоже корсиканец. Он прославил наш остров. Он сумел удивить мир.

К полной неожиданности Андреа напарник посмотрел на него с таким выражением, что он едва не проглотил язык.

— Его слава это диктатура, если ты вообще понимаешь, что это такое! Этот человек недостоин представлять нашу нацию!

Как ни был неопытен юноша, он все понял. Вероятно, Рандель совершил преступление против Бонапарта. Потому его и поставили в пару с Андреа: трудно было представить людей, более чуждых друг другу.

Несмотря на обуревавшие его чувства, он попытался быть разумным.

— Корсиканцы надеются на него.

— Корсиканцы? Он давно о них позабыл. Он думает только об имперской короне, ради которой готов принести в жертву сотни тысяч людей!

— Мне все равно, о чем он думает. Он полководец, и его правда — на острие ножа. Его выбор — победить или погибнуть — достоин уважения.

— Вы, дикие островитяне, не видите того, что выходит за рамки интересов ваших семей, а он — того, что находится за пределами его честолюбивых замыслов. Да, он умнее вас, тем не менее он всего лишь жалкий корсиканский выскочка!

Андреа набросился на Ранделя, намереваясь придушить его цепью. Он стиснул зубы и давил что есть силы: холодный металл впился французу в горло, и напарник извивался и хрипел. Он ударил Андреа коленом, отчего тот невольно ослабил хватку. Они покатились по разъеденному соленой водой деревянному полу; между тем по проходу уже спешили два охранника. На головы и спины ослушников обрушились тяжелые удары.

— Двойные кандалы обоим и железный ошейник! Три дня в карцере без еды и питья!

— Оставьте мальчишку, — прохрипел Рандель, судорожно хватая ртом воздух. — Я начал первым, он только защищался!

Его выволокли в проход, пинками поставили на ноги и увели в темноту.

За перегородками ворочались и переговаривались люди, пытаясь узнать, что случилось, из-за чего началась ссора. Подобные стычки были нередки. Узники сходили с ума от кошмарных условий, в которых приходилось существовать.

Оставшись один впервые за много дней, Андреа не испытал облегчения, ему стало страшно. Он привык к обществу Жоржа Ранделя и не представлял, что будет делать, если тот не вернется.

Юноша закрыл лицо руками и задумался. Он понял, что хотел сказать этот человек в самом начале их разговора. Андреа Санто, номер триста четырнадцать, приписанный к тулонскому острогу, не должен поддаваться тому, чему его могла научить каторга. Внезапные, инстинктивные, необдуманные поступки — это одно, злодейство, основанное на ложных понятиях, — совершенно другое. Его напарник был прав: за семь лет с ним может произойти что-то пострашнее смерти.

С другой стороны, его глубоко задело отношение Ранделя к Бонапарту. Представителем побежденного народа, своего народа, молодым офицером с грандиозными замыслами и дерзкими мечтами, ставшим полководцем и императором, восхищались все корсиканцы. Даже он, Андреа Санто, нищий мальчишка, имел право гордиться этим человеком. А кем ему было еще гордиться? Отцом, которого он никогда не знал и не помнил? Тем, что он отомстил за оскорбление и убил человека? Андреа находился среди закоренелых преступников, которых было трудно поразить тем, что он застрелил кого-то из ружья.

Ему не хотелось, чтобы у него отнимали последнюю веру во что-то светлое и великое.

Рандель вернулся через три дня: точнее, его привели, ослабевшего, шатающегося, как былинку. Он свалился на жесткое ложе и простонал:

— Пить!

Андреа схватил кружку и бросился к нему.

Тот принялся жадно поглощать воду, глядя на напарника поверх ободка. Один его глаз заплыл, другой был открыт, но под ним чернел огромный синяк.

— Почему ты хорошо относился ко мне, помогал, учил языку? — прошептал Андреа. — Ты же с самого начала знал, что я корсиканец, и, наверное, догадывался, что я… не разделяю твоих взглядов.

— Ты мальчишка, — бессильно произнес Рандель, — ты напомнил мне моего сына, сына, которого я, скорее всего, никогда не увижу. Тебе бы учиться, влюбляться, засыпать с улыбкой на губах, думая о завтрашнем дне, а вместо этого ты вынужден терпеть то, что не под силу и взрослым мужчинам. — И неожиданно добавил: — Пожалуйста, прости. Я говорил о взаимопонимании и милосердии, а сам не сдержался и оскорбил тебя.