Но вот для нашего театра наступили грустные времена… Заболел Г. А. Столяров — у него начались серьезные неприятности с ногами. Пришлось сделать операцию. Ходить ему было трудно, но он не оставлял работы. Появлялся в театре, вставал за пульт и, преодолевая боль, весь спектакль дирижировал стоя. Пример удивительного уважения к своей профессии, преданности делу, которому он посвятил себя…

Когда Григория Арнольдовича не стало, через какое-то время главным назначили другого дирижера, Геннадия Черкасова, хотя в театре был очень талантливый, более опытный Лев Оссовский. Черкасов к тому времени уже несколько лет проработал у нас и возглавлял партийную организацию. Его коллеги-музыканты отзывались о нем иронично, говоря, что он закончил консерваторию «по классу партбюро». Характеристика более чем красноречивая. Действительно, дирижером он был, деликатно говоря, весьма средним. А главное, равнодушным к тому, чем его поставили заниматься. В театре это почувствовали сразу — после того уровня, того отношения к работе, к которому мы привыкли при Г. А. Столярове, это особенно бросалось в глаза. И вызывало неудовольствие.

Кончилось все тем, что коллектив настоял, чтобы этот дирижер ушел из театра. Я тоже высказалась весьма откровенно, сказав ему прямо в глаза: «Вы так не любите наш театр, что не лучше ли вам уйти… Зачем мучиться и вам и нам?» Через какое-то время он действительно ушел — получил очередную партийную должность. И не где-нибудь, а на Всесоюзном радио, где возглавил редакцию музыкального вещания. Для того чтобы отыграться на артистах оперетты, поле деятельности теперь было весьма широким.

И он отыгрался — при нем для оперетты в эфире наступили черные времена, настоящий «мертвый сезон». Ладно еще, этот руководитель музыкальной редакции поставил крест на моей фамилии — он вычеркивал ее из любой программы, из любой передачи, — но ведь был поставлен крест и на всех наших артистах, на нашем театре. На долгие годы оперетта исчезла из радиоэфира. Теперь мы не записывали ни одного нашего даже самого лучшего спектакля. Нет, один из них все же был записан — «Товарищ Любовь», — но только потому, что в театре одну из ролей в нем исполняла жена этого бывшего нашего дирижера. В радиоверсии ей поручили главную роль — Любови Яровой…

А роль этого человека в судьбе нашего вида искусства оказалась весьма неблаговидной — это по его вине оперетта в эфире на десятилетия оказалась в самой настоящей блокаде. При нем прекратились не только записи новых спектаклей, но не звучали даже отрывки из тех, что хранились в фондах радио. Иногда, правда, кое-кто из редакторов по старой памяти пытался «выпустить» некоторых наших актеров. Но это была капля в море по сравнению с тем, какое место занимала оперетта в эфире в прежние времена. А по старой памяти потому, что после некоей (теперь уже недоброй памяти) реорганизации в Театре оперетты (о чем речь впереди) несколько наших актрис ушли работать на радио музыкальными редакторами. Они-то и пытались вставлять в программы хоть какие-то старые записи за неимением новых.

Затянувшийся «мертвый сезон» сказался очень печально не только на нас. От этой эфирной блокады оперетты пострадали прежде всего миллионы ее поклонников, оказавшихся вдруг обделенными. Выросло поколение слушателей, почти ничего не знающих об оперетте. И все это по вине одного чиновника от музыки. Впрочем, что ему до миллионов людей, а уж тем более до нескольких десятков артистов — ему надо было тешить свое уязвленное самолюбие, свою обиду…

Поразительно, что эта ситуация никого не волновала — ни руководителей Гостелерадио, ни больших начальников в Министерстве культуры. Кстати, одно время я была включена в состав художественного совета министерства. Первое мое появление на заседании этого совета стало и последним. Собрались известные деятели нашей культуры, сидели, говорили, говорили — вроде бы с чувством, с заинтересованностью — о судьбах театрального искусства. Но меня эти правильные слова, эта говорильня не убеждали. Я не выдержала, встала и сказала: «Наверное, я не туда попала. Я тоже представитель театра, но пока не услышала ни одного слова об этом театре. Разве нет проблем, связанных с ним? Такое впечатление, словно нас вообще не существует. Почему никого не волнует, что у нас столько лет нет постоянного главного режиссера? Театр оперетты всеми забыт!» Естественно, сейчас я уже не помню дословно того своего выступления — когда волнуюсь, оратор из меня не получается… Больше на заседания художественного совета Министерства культуры я не ходила…

Собственно, прежнее отношение эфирных начальников к оперетте сохраняется и по сей день. И теперь уже не из-за какой-то обиды на наш театр, на его артистов. Я уже сказала, что выросло целое поколение, воспитанное на пренебрежении к оперетте. Один из новых теперешних молодых телеруководителей так прямо и заявил, что на его канале (одном из самых влиятельных) оперетты никогда не будет. Но почему? Чем ему-то она досадила? Возможно, что он ее никогда по-настоящему и не слышал: судя по возрасту, его музыкальные вкусы формировались тогда, когда она вообще не звучала в эфире. Получается: не знаю оперетгы, следовательно, и не люблю ее. Но ведь это не аргумент. А как же быть с любовью к ней зрителей его канала? Разве их вкусы и предпочтения ничего не значат? Вот и почти готовый ответ, почему сейчас нельзя увидеть наших артистов на телеэкране, услышать в радиоэфире. Впрочем, пока не найдешь денег…

Недавно у нас в театре отмечали мой юбилей. Уже упомянутый мною молодой руководитель влиятельного телеканала расщедрился — пообещал выделить для передачи юбилейного вечера Шмыги в эфир аж полтора часа. Но при этом было сказано: «Найдете деньги — снимайте…»

Если уж вспоминать о внимании, которым пользовались спектакли нашего театра, то стоит рассказать еще об одной заметной постановке 50-х годов, которая как раз и пострадала от внимания, но совсем другого свойства.

В 1957 году В. А. Канделаки поставил оперетту «Бал в Савойе» П. Абрахама. Спектакль получился жизнерадостным, праздничным. Он стал как бы попыткой напомнить о доброй старой оперетте с ее блеском, шиком, зрелищностью, веселой музыкой. А она в «Бале» действительно замечательная. И декоративно спектакль был очень красив — яркие декорации, пышные костюмы… В его постановку вложили много усилий все работники театра — режиссеры, художники, музыканты оркестра. О нас, актерах, и говорить нечего. Все работали с увлечением, так как понимали, что готовим праздник для зрителей. Да и для нас это тоже был праздник.

В «Бале» я исполняла одну из главных ролей — Дези, девушки, сочинявшей музыку. По ходу спектакля у меня был замечательный эпизод. В сцене бала Дези должна была продирижировать написанной ею музыкой. Я очень быстро переодевалась — меняла бальное платье на фрак — и бежала со сцены в оркестр по узенькому бархатному барьерчику, который в театрах отделяет оркестровую яму от зрительного зала. Публика едва успевала затаить дыхание, потому что мне ведь ничего не стоило в любой момент грохнуться с этого барьерчика, как я уже спрыгивала в оркестр, где для меня было подготовлено место, и начинала дирижировать.

Наверное, тогда я стала уже отчаянной, если согласилась проделывать такие номера. Но зато и зал реагировал великолепно — успех этой сцены был невероятным. И не только ее, но и всего спектакля. Народ валом валил на «Бал в Савойе». Желающих попасть было так много, что они буквально осаждали театр и, чтобы навести порядок на площади Маяковского, приходилось вызывать конную милицию. Этот ажиотаж, эти толпы людей, видимо, чем-то обеспокоили высоких начальников. Не знаю, что они во всем этом усмотрели, какую опасность, но только вокруг обычного, пусть и удачного спектакля Театра оперетты начали разворачиваться странные события.