От других ее могилу отделяла типичная кладбищенская оградка голубого цвета. Судя по количеству гниющей желтой травы, за захоронением не ухаживали. Видимо, решили, что она заслуживает только гранитный камень с портретом.

«Шабаева Сезим Умар кызы 16 октября 1979 — 10 августа 2020»

С портрета на меня смотрела красивая женщина, она улыбалась, и мне стало понятно, от кого у меня такие щеки. Я присела на мокрую деревянную лавку, окрашенную в цвет оградки.

— Ну, привет, мама, — так неловко произносить эти слова впервые в 23 года, — хотя, ты ведь не хотела быть моей матерью, поэтому не буду тебя принуждать, Сезим. Надеюсь, ты ни о чем не сожалеешь. Ну, правда, если тебя это беспокоило, то я не в обиде.

И я замолкла — а что говорить? Сердце не заходилось при виде ее портрета, на душе оставалось спокойно. Меня ничего не связывало с этой женщиной, ничего кроме рассказанного Акаем секрета. Наверное, я уже вышла из возраста, когда это было важно. Или даже в него не входила. Стало только немного грустно от того, что я не испытала всех тех чувств, какие описывали люди, которые нашли своих биологических родителей. Я ничего не чувствовала к этому камню.

— Ладно, рада была увидеться, — я больше сосредоточилась на отряхивании своих штанов от сырости и веток, чем на прощании, — земля тебе пухом.

На территории крематория меня ждала моя настоящая семья. Сезим я благодарна только за то, что с ее помощью я эту семью смогла встретить, пусть и ненадолго.

Путь до крематория занимал почти полчаса на такси, так как он находился в небольшом отдалении от жилых районов, но в черте города. Дорога туда была ровной, будто бы недавно обновленной, мокрый асфальт блестел в свете фар. Справа находилось неизвестное мне озеро. Наверняка так и было задумано, чтобы посетители и клиенты добирались по чистой, гладкой дороге, любуясь на красивый даже поздней осенью вид, а такие привычные в городе выбоины не отвлекали и не тревожили. Вокруг крематория, — одноэтажного здания в глянцевых бело-коричневых цветах, — дорожное полотно было еще более ровным, особенно чистым, будто его специально мыли каждый. Вокруг ни лужи, ни души, ничего.

Длинная стена скорби вмещала в себя по четыре ячейки сверху вниз, ни одной пустой я не заметила. Повсюду в едином стиле на меня смотрели белые лица покойных на черном фоне, рядом с каждым были указаны имя и годы жизни, иногда с эпитафиями. Арину я нашла не сразу, мне пришлось пробежать глазами по каждому портрету дважды, чтобы, наконец, заметить ее. Юное лицо, припухшее от ночной прогулки, грустно смотрело на меня: интересно, портретист специально изображает такой взгляд? Мне стало не по себе от того, что, возможно, мое погребальное изображение тоже уже существует. Появилось желание скорее удалить все фотографии, ни одно мне бы не хотелось видеть на своей плите. Я ничего ей не сказала, просто села на сырую лавочку напротив. Кажется, на могиле матери не было так тихо, как здесь. Тишина была шипящей, как белый шум. И на мгновение мне показалось, что она вот-вот выйдет из-за стены и скажет, что это шутка. На самом деле, я и в сентябре надеялась, что позвонивший мне сотрудник больницы рассмеется и признается в розыгрыше:

— Здравствуйте, — человек на другом конце говорил весьма холодно, тревогу вызывало лишь то, что звонил он с телефона Арины. — Вы знаете владельца этого устройства?

Звук был плохой, будто звонивший ехал в метро. Только позже я узнала, что виной тому были повреждения и залитый чем — то, вероятно, кровью, динамик.

— У вашей подруги есть какие-нибудь родственники, с которыми мы могли бы связаться?

— Нет, только я.

— Что? Говорите громче!

— Мы сироты! — посетители кафе, где мы были с Энже, обернулись, — единственный близкий человек — я! Что случилось? Подождите, где она?

Они разбились на М-11 около шести часов вечера, им оставалось ехать совсем немного. Арину и Елисея доставили в ближайшую больницу. Мне позвонили почти в 9 часов. Энже, пока я была в панике и просто переходила из приложения карт в приложение такси, сама нашла адрес и вызвала машину. Получилась бы классическая история из не очень качественной драмы, если бы я могла рассказать, что мы успели прибыть к последней минуте ее жизни, и она ушла, сказав напоследок, что любит меня. Возможно, так было бы легче. Но она умерла, если верить заключению, в 23 часа 37 минут, а наша поездка, стоившая почти три тысячи рублей, которые я так и не вернула Энже, закончилась в 23 часа 47 минут. Теперь мне стыдно за свое поведение, но в приемном отделении я устроила истерику, когда мне отказали предоставить информацию о ее состоянии.

— Вы ей кем приходитесь?

И если в посещении человека в реанимации отказали бы кому угодно, то детали сообщают только родственникам. Измотанная медсестра не смотрела на меня с сочувствием, лишь с желанием, чтобы я скорее оставила ее в покое. Ее не впечатлило мое падение на колени, слезы, обещания, после которых последовали угрозы — она видела это, наверняка, часто. Перестав кричать, я села на кафельный пол с разводами, и заявила, что никуда не уйду, пока мне не скажут, что с Ариной. Энже, убедившись, что я не расшибу себе лоб об плитку, отошла поговорить с врачом, появившимся на шум. Честно говоря, мне доподлинно неизвестно, сколько стоили те слова, что мне произнес позже молодой доктор с не менее уставшим лицом, чем у его коллеги. Возможно, они сдались перед моим несправедливым по отношению к ним ультиматумом, а, может, постаралась Энже.

— Ваша подруга скончалась пятнадцать минут назад, — сообщил он, прячась за планшетом для бумаг, — примите мои соболезнования.

С минуту он не поднимал головы, пока стены вокруг меня сжимались, а стулья впивались в мое тело. Я даже сидя на лавочке, физически все еще ощущала, как из легких выходил воздух под давлением жмущегося к ним сердца. Я получала разные травмы, но ничто не могло сравниться с ломающимся сознанием и рассыпающимся миром вокруг. От невыносимой боли сознание покинуло меня, как это бывает с техникой, отключающейся от перегрузки. Водой, нашатырем и парой легких пощечин меня вернула та самая медсестра в синем костюме.

— Два трупа в отделении мне не надо, — беспощадный медицинский юмор заставил меня даже пропустить смешок на грани сознания. — Прекрати, я тебе сейчас