— Стойте! — закричал что было сил пан Ганнибал, натянул поводья и, сам себя презирая, втянул, как и все в его отряде, голову в плечи.

Маневр удался. Очередной дуб рухнул на дорогу, перегородив проезд, едва ли не прямо перед ноздрями лошади Мамата. Та встала на дыбы. Отряд смешался на узком проселке.

— Все с коней, пся крев! Мушкетеры и кто с самопалом, бейте в великана, берите чуть выше красного кушака! Палите без команды, как успеете прицелиться. Всем остальным — освободить дорогу. Быстрее, если жить хотите!

Между тем Лесной хозяин быстро приближался, преодолев, как прикинул пан Ганнибал, уже половину первоначального расстояния до проселка. Огромный, шагал он по лесу точно так же, как человек шагал бы через луг по высокой траве. Оглушительно хохоча, уже раскручивало чудовище над головою свой смертоносный снаряд, когда грянул залп, будто кусок полотна разорвали. Не все ружья выстрелили, не все пули попали в цель, однако одна уж точно достигла лохматого великана. Когда рассеялся окутавший отряд пороховой дым, стало видно, что из огромного выпуклого живота лесного гиганта ударил фонтанчик синей жидкости, и на красном кушаке его появились и быстро расширились синие пятна. Лесной хозяин выпустил из руки дуб и, присвистнув, изумленно вытаращил безбровые глаза без ресниц, поглядывая то на свой живот, то на лес. Еще раз присвистнул, пробормотал нечто вроде «Вот такие пироги.» и, внезапно резко уменьшившись, нырнул в лесную чащу. Сразу же и ветер утих. Теперь слышно было только тяжелое дыхание людей и лошадей.

— Кажется, пронесло! — Пан Ганнибал обеими руками поднял вверх свой шлем, освободил голову, ткнул шлем Тимошу и перекрестился. Потом вернул шлем на голову и обвел взглядом подчиненных. — Панове, так кто же из вас свалил лесного великана?

— Их, их! — залопотал рыжий немец, Ганс по имени, кажется. При этом он указывал пальцем на свой мушкет, из дула которого и из затравки тянулись дымки.

Едва ли это был аргумент в пользу Ганса, ведь выстрелить не удалось только круглолицему казаку Каше: порох напрасно вспыхнул на полке его самопала. То ли высыпалось зелье из затравки, то ли забыл беспечный казак прочистить ее перед заряжанием.

— Сдается мне, это я попал, пане ротмистр, — промолвил тут Тимош. — Хотя и глаза мои уже не те, что прежде.

— А по мне, так я, пане джура, — мрачно прогудел казак Тычка и вдруг залихватски передвинул свою шапку на затылок. — У меня ведь руки от старости не дрожат. И ствол самопала подлиннее.

Тут в воздухе негромко свистнуло, раздался мягкий звук удара, и Тычка, все с тем же мрачным выражением лица, выпустил пищаль из рук, осел в седле и ткнулся носом в гриву своего саврасого конька. От виска его отлепилась круглая свинцовая пуля, вымазанная синим, и упала в кузов повозки, в которой съежился, закрывая руками голову, монашек.

— Пожалуй, и впрямь это пан Тычка попал в бок Лесному хозяину, — заметил Тимош и перекрестился. — Моя пуля так уж точно поменьше была.

Пан Ганнибал потянулся было и себе перекреститься, однако ему показалось утомительным каждый раз снимать шлем.

— Эй, святой отец, не бойся — пронесло пока! Погляди, прошу, что там с паном Тычкой.

Монашек нашел на дне кузова свою шапочку, напялил ее, на коленях вплотную подобрался к Тычке, пощупал артерию на шее, заглянул в остановившиеся глаза. Развел безнадежно руками и горестно склонил голову.

— Понятно, — пан Ганнибал кашлянул и, сердясь неизвестно на кого, прикрикнул: — Ты вот что, святой отец! Сейчас Тимош тебе поможет свалить пана Тычку в телегу, а ты садись вместо него в седло. Твоя голова нам еще понадобится, а хуторская скотинка, смекаю я, может теперь стать шибко ненадежной.

— Пане ротмистр, согласно казацкому праву. — загремел из головы колонны Мамат.

— Да ваш конь! Вам конь останется, казаки! — вскричал пан Ганнибал. — Смотрите только, чтобы от жадности голов своих не потеряли. Сейчас мой Тимош передаст тебе, пане Мамат, пищаль пана Тычки и к ней все припасы, вот ею, прошу, озаботься.

Разобрались, наконец, с конем и имуществом Тычки, зарядили снова мушкеты, пищали и самопалы, да и двинулись в путь. Лошади, почти сутки уже не поенные, жалобно ржали, люди давно допили последнее хуторское пиво. Да и показалось ли пану Ганнибалу, или взаправду проселок резко сузился? Теперь придорожный дубняк низко наклонялся над всадниками, а твердые ветки так и норовили ударить их по лицу. Пан ротмистр облегченно вздохнул, когда впереди началась суматоха, возы остановились, и Мамат передал по цепочке: «Развилка».

— Передай, святой отец, вперед: «Бери влево».

Проехал и пан ротмистр развилку. Развилка как развилка. Ничего особенного. Лесная дорога, высокой, уже поблекшей травою заросшая, похожая скорее на просеку, раздваивалась. Никаких межевых знаков, которые у московитов принято вытесывать на деревьях, он не заметил. И никаких особых примет близости речки. Усталые кони, тем не менее, сами ускорили шаг. Сразу после развилки лес снова сомкнулся над дорогой, кусты терновника будто нарочно царапали лица, и пан Ганнибал, помянув дьявола, опустил забрало. Тут же ему почудилось, что терновник на глазах движется, сбегаясь через редколесье к проселку и громоздясь на обочинах.

Наконец, отряд снова остановился. На сей раз зверообразный казак не спешил сообщать, на что наткнулся, и пану ротмистру пришлось передать по цепочке запрос, составленный в достаточно крепких выражениях.

— Отвечает: «Сам посмотри, пане», — пожав плечами, сказал ему монашек. — Впереди кричали: на дереве, мол, висит, не понял я только, что именно.

Пан ротмистр пробурчал свое излюбленное ругательство, пососал ус, выплюнул. Прикинул, с какой стороны придорожные кусты пожиже, и гаркнул во весь голос:

— Вправо придерживай!

Опустил забрало и заставил возмущенного Джигита протискиваться вдоль телеги. У Федка рожа застыла в гримасе ужаса: на щеках, белых как мел, сереет дорожная грязь. Приободряя коня нагайкой, посматривал теперь пан Ганнибал сквозь прорезь забрала на лица других вояк: бледные, осунувшиеся, краше в гроб кладут. Пожалуй, о гробе лучше не вспоминать. Слуга его, конюх Корыто, оказывается, теперь на своем коне, а вожжи от повозки на луку седла закинул. Случись тревога, бросит теперь повозку с походным добром своего пана на произвол судьбы. Еще немного, ну еще немного продвинься вперед, Джигит.

Вот, слава Богу, и голова колонны. Джигит стряхивает с себя, словно собака воду, ветки и сухие листья. Его хозяин поднимает забрало. Оказывается, Мамат спешился, прислонился спиной к древнему дубу, в руках самопал на изготовку, водит головой справа налево, слева направо. А рядом на дубе. О, раны! О, раны Господни!

На дубе висит, все в тех же загаженных портках и все так же жутко оскалившись, несчастный Хомяк. Впрочем, кое-что изменилось в его лице, шибко простоватом (такие, впрочем, бывают именно у самых отпетых мошенников): клыки явно выделялись теперь своими размерами среди рано пожелтевших зубов. Пан Ганнибал пробормотал наскоро «Pater noster», стащил железную перчатку и осторожно взял Хомяка за плечо. Покойник уже задубел, следовательно, не смог бы самостоятельно забежать наперед отряда и повиснуть у него на дороге. Следовательно.