– Да ну? – еще больше удивился Шеин. – Под конвоем привели?

– Мне так не показалось. Я сообщил ему, что его бывшая с сыном разыскивают. Он удивился, сказал, что не нужен был, они знать о нем не желали, а тут вдруг…

– Ну, ты объяснил ему, что не вдруг?

– Естественно! Я сказал, что у него большая задолженность по алиментам и, кроме того, квартира, в которой прописан его сын, почему-то оказалась продана.

– А он че?

– Говорит, что у его жены своя хата имеется, поэтому сын ни в чем не будет нуждаться. Того, как несовершеннолетнего выписали, он объяснить не смог – да и не пытался, честно сказать: мне показалось, он с головы до пят охвачен благостью!

– Не понимаю…

– Ну, он весь такой расслабленный, довольный жизнью, как будто все проблемы как рукой сняло, понимаешь?

– Интересно!

– Да не то слово!

– А как там вообще обстановочка, в общине этой, или секте, не знаю уж, как и сказать!

– Да и так верно, и так… Обстановка, как мне показалось, мирная: народ носит странноватую одежду – ну, как старообрядцы, что ли… Хотя и в джинсах людей видел, но – только мужчин. Бабы все в платьях или длинных юбках, вроде бы, делом заняты.

– Каким таким делом?

– А какое дело в деревне? За скотиной ходить, стирать-прибирать, воду носить… Знаешь, я как будто попал в русскую деревню лет эдак двести назад!

– И как тебе?

– Скучно. Но некоторым, видать, в самый раз!

– Хорошо, так с чем ты уехал?

– Ну, задание-то я выполнил, мужика нашел, а что касается алиментов и хаты, так это пусть соответствующие органы решают, верно? Только вот, сдается мне, ни черта они сделать не смогут: как они с него алименты снимут, если он не работает?

– Не снимут – посадят.

– Да ладно – многих, что ли, посадили? И кто, скажи на милость, в такую глухомань попрется – как ты ему повестку в суд вручишь, к примеру? Приедешь, скажешь, подать сюда Ляпкина-Тяпкина, а они – нетути, господа хорошие, у нас такого… Короче, думаю, дело дохлое: не получит разведенка Матюшина ни бабок, ни квадратных метров!

И что-то подсказывало Антону, что частный сыщик недалек от истины.

* * *

Мономах вышел на крыльцо и с наслаждением потянулся, делая глубокий вдох. В легкие ворвался свежий воздух с сосновым ароматом. В его поселке, конечно, тоже отличная экология, но здесь пахло иначе – как в российской глубинке, не тронутой цивилизацией. Наверное, такой же дух витал здесь и сто, и двести лет назад, не меняясь в зависимости от времени – оно просто остановилось, а жизнь текла где-то в другом месте, минуя этот забытый всеми уголок. В вышине, резвясь, носились стрижи, оглашая округу громким свистом. Их острые крылья разрезали густой, наполненный травяными и цветочными ароматами воздух, в котором, очевидно, было полно насекомых. Мономах любил стрижей – сколько таких маленьких, похожих на ящериц птичек они выходили в детстве с Олегом, и не сосчитать! Нравились они ему, во‐первых, из-за красивого полета, быстрого и стремительного. А во‐вторых, из-за покладистого нрава: ни одна птица не приручается так быстро, как стриж, не проникается таким доверием к человеку – возможно, потому что не сталкивается с ним в обычной жизни и не знает, на какие пакости он способен. Даже взрослый стриж спокойно сидит у тебя на ладони и лопает сверчков… А вот с малышами им с Олегом приходилось повозиться. Маленькие стрижики, выпавшие из гнезда, нуждаются в принудительном кормлении, а это, надо сказать, дело муторное и неблагодарное! Они не открывают рот сами, поэтому приходится раздвигать его пальцами, при этом птичка вырывается, крутит головой и плюется едой, а ты все время боишься, что сломаешь ей шею, порвешь клювик или повредишь горло, запихивая туда пинцетом насекомых. Зато потом, когда стрижонок подрастает, он начинает жадно требовать пищи, и тут – только успевай подносить сверчков! Но самое приятное – это когда, откормив и вылечив больного или маленького стрижа, ты идешь в поле или в парк его выпускать. Несешь в коробке, и он, почуяв свежий ветерок, начинает мелко вибрировать, словно маленький самолет на взлетно-посадочной полосе. Его хвост и крылья поднимаются, трепеща, в ожидании чуда. И вот оно происходит: стоит взять птичку в руки и раскрыть ладонь, как она немедленно взмывает в воздух. Постепенно набирая высоту, поднимается в небо, делает круг над твоей головой, словно прощаясь и благодаря за все хорошее, она исчезает в глубокой синеве или в облаках, возвращаясь в естественную среду. И, если повезет, в ближайшие десять лет стриж ни разу не окажется на земле, проводя все время в воздухе… Мономах думал о стрижах, когда оперировал – вспоминал, каково это, держать чью-то жизнь в своих ладонях, когда только от тебя зависит каждый вздох того, за кого ты взял ответственность. Ему редко приходилось иметь дело с экстренной хирургией, и все же… Был один ювелир, едва не лишившийся правой руки в результате дорожной аварии. Мономах собрал его кисть, словно мозаику, и человеку не пришлось менять сферу деятельности: он продолжал успешно работать, не переставая возносить хвалу Богу и сыну его – Мономаху! А еще он «починил» множество танцовщиков и балерин, которые не покинули сцену и вернулись в профессию как ни в чем ни бывало, хотя им прочили инвалидные кресла… Так что, может, Мономах и не спасал жизни в прямом смысле слова, зато он делал существование пациентов качественно лучше, а это тоже немало! Кроме того, во время операции иногда что-то могло пойти не так, и тогда к нему возвращалось это щемящее и в то же время будоражащее чувство – ощущение чьей-то жизни в собственных ладонях…

– Чай пить будешь? – раздался слегка надтреснутый голос позади Мономаха, и он обернулся. – С малиновым вареньем – сам варил!

Старик, у которого он поселился, имел удивительные старинные имя и отчество – Гордей Африканович, а уж за его фамилию любой российский нувориш отдал бы полцарства: Пушкин! В первый же вечер Африканыч, как он просил себя именовать, поведал Мономаху историю своей семьи. Вроде бы его далекий предок занимался литьем пушек при Петре Первом и даже ездил в Германию учиться этому делу у тамошних мастеров. По рождению крепостной, но позже освобожденный «за заслуги перед царем и отечеством», он имел то же имя – Гордей. Отчество «Африканович» не несло никакого особого смысла: просто отец Гордея звался Африканом – не самое распространенное нынче, но включенное во все словари русское имя.

Домик у Африканыча был небольшой, всего две комнаты, вторую из которых он и сдал Мономаху за чисто символическую плату. Когда он озвучил сумму, Мономаху стало неудобно, уж больно смехотворной она ему показалась, однако Африканыч ни в какую не соглашался на более приличные деньги. У Мономаха создалось впечатление, что хозяину дома компания гораздо важнее, нежели финансы – он считал, что пенсии вполне достаточно для нормального существования одинокого старого человека. Кроме того, у него имелся приусадебный участок, где, по мере сил, Африканыч выращивал всего понемножку: картошку, морковь, свеклу, репу и всевозможную зелень. Но была у Африканыча одна маленькая страстишка – розы. Огромные, разноцветные – от нежно-розовых до бордовых, они росли в его ухоженном палисаднике. О них Африканыч мог говорить часами, причем у каждого куста было собственное имя! По утрам и поздно вечером розы источали удивительный дурманящий аромат, с которым не смогли бы сравниться никакие, даже самые качественные, духи.