Молчание надвигается. Когда оно завладеет мной окончательно, я ни с кем не буду говорить. И никто не будет говорить со мной.

Вот я стою над унитазом и терпеливо изливаю из себя свою силу. Естественно, я ощущаю некоторую печаль. Я чувствую сожаление. Я чувствую – что за ерунда? – раздражение и злость, и отчаяние, и – как странно! – стыд. Щеки у меня горят, мне стыдно смотреть в глаза смертным – моим сотоварищам, как если бы мне доверили что-то ценное, а я не оправдал доверия, растратил свое имущество, расточил наследие, позволил ему ускользнуть, уйти. Теперь я банкрот. Может быть, это фамильная черта – такая растерянность перед лицом несчастья. Мы, Селиги, любим говорить миру, что мы люди порядка, господа своей души, но, когда происходит что-либо чрезвычайное, теряемся. Помню, как в 1950-м мои родители приобрели автомобиль – темно-зеленый «шевроле» выпуска 1948 года, приобрели за мизерную цену и поехали куда-то, в Квинс кажется, на могилу моей бабушки – ежегодное паломничество. И какая-то машина, выскочив из боковой аллеи, врезалась в нас. «Шварце» за рулем, пьяный в дупель, в общем жуть. Никто не пострадал, но нам помяли крыло, сломали решетку, оторвали замечательный тавровый профиль, отличительную примету модели 48-го года. Хотя авария произошла не по вине отца, он все краснел и краснел, как будто просил прощения у Вселенной за то, что необдуманно позволил стукнуть свою машину. И как же он извинялся перед этим пьяным водилой, мой страшно огорченный отец! «Все в порядке, все в порядке, бывает и не такое, вы не должны беспокоиться, вы же видите, все о’кей». «Вы посмотрите на мою машину, на мою», – твердил тот, похоже, догадываясь, что он только слегка стукнул наше «шевроле». Я боялся, что отец даст ему денег на ремонт, и мать, опасаясь того же, увела отца в сторону. Неделю спустя он все еще терзался сомнениями. Я заглянул в его голову, когда он разговаривал со своим другом. Оказывается, он уже уверил себя, что за рулем сидела мать, – чушь собачья, у нее не было прав, – мне стало за него стыдно. То же происходило и с Джудит: когда ее замужество расстроилось, больше всего она горевала по поводу того постыдного факта, что она, Джудит Ханна Селиг, такая целеустремленная и удачливая в жизни, связалась с каким-то мерзавцем, разлучить с которым ее мог теперь только суд. Какая вульгарность! Эго, эго, эго. Я – волшебник-мыслечтец, вступивший на таинственный путь увядания, извиняюсь за собственную беспечность. Где-то я растратил свой драгоценный дар. Простите ли вы меня?

Черкните-ка воображаемое письмецо, мистер Селиг! Кхе-кхе! Письмо мисс Китти Голстейн. На Западную Шестьдесят какую-то улицу. Адрес уточним позже. Об индексе не беспокойтесь.

«Дорогая Китти!

Знаю, что ты не слышала обо мне целые века, но думаю, приспела пора нам встретиться снова. Прошло тринадцать лет, мы оба должны были повзрослеть, полагаю, годы излечили старые раны и понимание стало возможным. Несмотря на тяжелые испытания, которые нас разделили, я никогда не забывал о тебе и по-прежнему поминаю добром.

Что касается моего мозга, мне надо кое-что тебе сказать. У меня уже далеко не так хорошо получаются те фокусы с чтением мыслей, которые, хоть с тобой я их и не проделывал, определяли и формировали мои отношения с миром. Но способность эта, кажется, впала в спячку. Она причинила нам много горя, помнишь? Именно она разлучила нас, как я пытался объяснить тебе в последнем письме, на которое ты не ответила. Примерно через год или – кто знает? – через полгода, через месяц, через неделю – она покинет меня навсегда, и я стану обыкновенным человеком, таким же, как ты. Урод исчезнет навеки. И, может быть, тогда мы сумеем возобновить отношения, которые были прерваны в 1963 году.

Знаю, я натворил много глупостей. Я безжалостно давил на тебя. Я отказывался принимать тебя такой, какая ты есть, пытался превратить во что-то уродливое, похожее на меня самого. Теоретически у меня были самые благие устремления, так мне тогда казалось, но, конечно, я ошибался. Я был не прав и понял это, увы, слишком поздно. Ты воспринимала меня эдаким силачом, тираном, диктатором – это я-то, склонный к самоуничижению отвратительный слизняк! И все потому, что я пытался переделать тебя. А в результате – надоел. Конечно, ты была тогда совсем молоденькой. Ты была – простишь ли мне такие слова? – поверхностной, неоформившейся, сопротивлялась мне. Но теперь мы оба взрослые, мы можем сделать еще одну попытку.

Я с трудом представляю себе, как сложилась бы моя жизнь, будь я обычным человеком, не умеющим читать чужие мысли. Как раз сейчас я на распутье, подбираю определения самому себе, ищу надежную опору. Я серьезно подумываю о принятии католичества. (О боже, я ли это? Впервые слышу о такой идее. Вонь фимиама, бормотанье патеров, этого я хочу?) А может быть, обратиться к епископальной церкви? Еще не знаю. Я стремлюсь к возвращению в ряды человечества. А еще я хочу любить. Хочу быть частью чего-то. Я уже начал осторожно налаживать отношения с моей сестрой Джудит, хотя всю жизнь мы воевали друг с другом. Мы недавно с ней встретились, и это подбодрило меня. Но мне нужно больше: мне нужна женщина, которую я бы любил, и не только в плане секса. Настоящая любовь посещала меня лишь дважды в жизни: с тобой и, лет через пять, с девушкой по имени Тони, она была очень похожа на тебя. И оба раза этот несчастный мой дар все разрушил: в первый раз потому, что я не мог вой- ти в чужую душу, во второй – потому, что вошел слишком глубоко. Но если непрошеная сила моя ушла, если она умерла, тогда, возможно, есть шанс наладить обыкновенные человеческие отношения. Потому что я буду обыкновенным, я хочу быть обыкновенным.

Я мечтаю о тебе. Тебе сейчас 35, по крайней мере мне так кажется. 35 лет – почти старость, хотя мне самому уже 41. (Но 41 – другое дело.) Однако я представляю тебя двадцатидвухлетней. Ты даже выглядишь еще моложе: светлая, открытая, наивная. Конечно, это воображаемый образ, только внешняя сторона, ибо я не отваживался на свой обычный психический фокус, так что выстроил образ Китти, которая, вероятно, на самом деле не Китти. Так или иначе, тебе – 35. Я вижу тебя более молодой. Была ли ты замужем? Наверное, да. Счастлива ли? У тебя куча детей? Замужем ли ты до сих пор? Какая у тебя теперь фамилия, где ты живешь и как тебя найти? Если ты замужем, сумеем ли мы встречаться? Не думаю, что ты идеально верная жена – ты не оскорблена? – надеюсь, что в твоей жизни найдется местечко для меня в качестве друга, в качестве поклонника. Видишься ли ты с Томом Найквистом? И долго ли вы были вместе после нашего разрыва? Обиделась ли ты на меня за то, что я рассказал о нем в том письме? Если твое замужество распалось или если ты никогда не была замужем, согласишься ли ты жить со мной? Не обязательно как жена, можно как подруга. Согласишься ли помочь мне пройти через последние фазы моего несчастья? Мне так нужна помощь, помощь и любовь. Я знаю, это убогий способ делать предложение. Помоги мне, Китти, утешь меня, останься со мной! Я мог бы покорить тебя силой, а не слабостью. Но я так слаб сейчас! В моей голове растет молчание, оно ширится, ширится, заливает весь череп, заполняет его гулкой пустотой. Я страдаю, я болен медлительной утратой реальности. Вижу только очертания, не существо, а теперь даже и очертания неразличимы. О боже! Китти, ты нужна мне. Китти, как я найду тебя? Китти, я почти не знаю тебя. Китти! Китти! Китти!»