– Хорошо, – сказал я спокойно. – Мне тоже жаль.

Все позади. Внезапно, быстро, без предупреждения. В воздухе звякнула пуля, в шатре предательски взорвалась граната, с ясного неба упала наковальня. Свершилось. Снова один. И даже нет слез. Плакать? Что мне оплакивать?

В течение всего нашего разговора Боб Ларкин тактично держался в сторонке, в глубине своего холла, со всеми его оптическими, черными и белыми бумажными иллюзиями. Он проводил меня нежной, печальной улыбкой.

– Спасибо, что вы позволили прийти к вам так поздно, – сказал я, направляясь в двери.

– Не за что. Совсем плохо?

Я кивнул:

– Да, совсем.

Мы поглядели друг на друга, затем он подошел ко мне и неожиданно сжал мою руку повыше локтя, как бы без слов желая мне держаться, пережить бурю, собраться с силами. Он был так открыт, что я невольно проник в его мозг, увидел всю его доброту, сочувствие, грусть. И ко мне перешел от него яркий образ, видение из памяти: всхлипывающая, подавленная Тони, оба они нагие лежат на новомодной круглой кровати, ее голова покоится на его мускулистой волосатой груди, а его руки – на бледных шарах ее грудей. Тело ее дрожит от желания, а его бессильное мужество напрасно старается принести ей утешение. Его нежная душа воюет сама с собой, истекает жалостью и любовью к Тони, но напугана ее бурной женственностью, ее грудью, ее лоном, ее податливостью. «Ты не должен делать этого, Боб, – твердит она. – Ты не должен, на самом деле не должен». А он говорит, что хочет, что самое время решиться сейчас, ведь они знают друг друга столько лет. «Это же приободрит тебя, Тони. Ведь человеку нужно некоторое разнообразие, правда?» Сердце его рвется к ней, но плоть сопротивляется, и соитие, когда оно наконец происходит, получается торопливым, патетичным и неумелым: неохотные толчки плоти, слезы, дрожь, недомогание, а под конец – смех, как бы торжество над болью. Он целует ее слезы, она серьезно благодарит за старания. И они засыпают, как дети, бок о бок. Как цивилизованно, как нежно! Бедная моя Тони! Прощай, прощай!

– Я рад, что она пришла к вам, – сказал я Ларкину. Он проводил меня до лифта. А что, я должен был плакать?

– Когда она придет в себя, уверен, она позвонит вам, – подбодрил он меня. Мы пожали друг другу руки, я выдал ему самую лучшую улыбку из своего репертуара. Счастливо оставаться!

Моя пещера. Двенадцатый этаж в домах Марбл-Хилл. Бродвей, угол 228-й улицы, в прошлом муниципальная застройка для жителей среднего достатка, ныне зверинец для деклассированных, чужеродных и безродных городских отбросов. Две комнаты, ванная, кухонька, передняя. Некогда вы не могли попасть в эти дома, если у вас не было жены и детей. Ныне и одинокие могут проникнуть сюда, если они в нужде. Обстоятельства меняются; когда город гниет, прежние правила нарушаются. Бо́льшая часть обитателей – пуэрториканцы, с примесью ирландцев и итальянцев. В этой берлоге папистов Дэвид Селиг, конечно, аномалия. Иногда он думает, что обязан ежедневно приветствовать соседей, переводя на латынь «Шма Изроэль», но не знает слов. А может быть, «Кол Нидре» или «Каддиш»? Горький хлеб ели наши предки в стране египетской. Селиг счастлив, что его таки вывели из Египта в Землю обетованную.

Не желаете ли пройтись с экскурсоводом по пещере Дэвида Селига? Пожалуйста, вот сюда. Но не трогайте ничего, будьте добры, и не клейте жевательную резинку на мебель. Ваш сегодняшний экскурсовод – приятный, интеллигентный, несколько нервный человек – сам Дэвид Селиг. Чаевых не берет. Итак, приветствую вас, люди. Милости просим в мое скромное жилище. Начнем наш тур с ванной. Вот посмотрите – это труба, а это желтое пятно на кафеле было уже тогда, когда Селиг въехал в квартиру. Это мусорное ведро, а это аптечка. В этой комнате Селиг проводит много времени. Для тех, кто хочет постичь его суть, ванная – источник ценных сведений. Он, например, принимает душ два или три раза в день. Что бы это значило, как вы думаете, что он старается смыть? Не трогай эту зубную щетку, сынок! Ладно, идем дальше. Видите ли вы эти плакаты в коридоре? Это все творения 60-х годов. Здесь изображен поэт Аллен Гинсберг в костюме Дяди Сэма. Это грубая вульгаризация тонкого топологического парадокса голландского печатника М. Г. Эшера. А здесь нагая молодая пара, которая занимается любовью на травке у Тихого океана. Восемь или десять лет назад сотни тысяч молодых людей украшали подобными картинками свои комнаты. И Селиг, хотя был уже не молод, делал то же самое. Он частенько подражал новомодным веяниям и причудам, стараясь покрепче привязать себя к современному стилю жизни. Полагаю, что эти плакаты обладают теперь немалой ценностью; Селиг перевозил их из одной дешевой квартиры в другую.

А это спальня. Темная, узкая, с низким потолком, типичная для муниципальных строений предыдущего поколения. Окно закрыто во всякое время, чтобы меня не будил поезд, с ревом несущийся по эстакаде. Заснуть здесь достаточно трудно, даже когда вокруг совсем тихо. А это кровать, на ней Селигу снятся скверные сны, если он нечаянно подслушает мысли соседей и вставит их в свои фантазии. На этой же кровати он занимался любовью примерно с пятнадцатью женщинами по одному, два или три раза с каждой, в течение тех двух с половиной лет, что он обитает в этой квартире. Ах, не смущайтесь так, юные леди! Секс – нормальная человеческая потребность, и она остается существенной в жизни Селига, даже в зрелые годы. В будущем она может стать особенно важной, поскольку секс, помимо всего, – способ общения с другими человеческими существами, а личный канал связи Селига, похоже, для него скоро закроется. Вас интересует, кто эти пятнадцать особ? Не все они девушки, многие – женщины, и немолоденькие. Селиг очаровывал их своей скромностью и убеждал разделить с ним часок радости. Обычно он не приглашал их вторично, а те, кого приглашал, часто отклоняли предложение, но все это в порядке вещей. Нужное он получал. Ну и что тут такого? Кто его осудит? Пятнадцать женщин за два с половиной года – не так уж много для холостяка. Уверяю вас, Селиг находил это достаточным. На кровать прошу не садиться. Она старая, подержанная, куплена на распродаже, которую Армия спасения устраивает в Гарлеме. Я приобрел ее за несколько баксов, когда переезжал сюда из меблированной комнаты на авеню Св. Николаса, поскольку здесь мне уже потребовалась собственная мебель. До того, примерно в 1971-м или 1972-м, у меня была водяная кровать – очередная дань причудам моды, но я так и не смог привыкнуть к постоянному бульканью и шуршанию и в конце концов сбагрил ее некой юной леди, которой она пришлась весьма по вкусу. Ну, что еще тут интересного? Боюсь, что очень мало. Комод с ящиками, в них обыкновенная одежда. Пара поношенных шлепанцев. Разбитое зеркало на стене; надеюсь, вы не суеверны? Кособокий книжный шкаф, битком набитый старыми журналами, которые никогда не будут перечитываться: «Партизан Ревью», «Эвергрин», «Пари Ревью», «Нью-Йорк Ревью оф букс», «Энкаунтер» – гора литературного хлама плюс несколько научных журналов по психоанализу и психологии; за них Селиг хватался время от времени в надежде лучше понять самого себя, но всегда отбрасывал со скукой и раздражением. Ладно, давайте уйдем отсюда. Эта комната, должно быть, подавляет. Переместимся в кухоньку. Здесь плита с четырьмя конфорками, небольшой холодильник, стол с крышкой из жаростойкой формики, за которым Селиг поедает немудреные завтраки и обеды (как правило, он ужинает не дома). А отсюда мы войдем в святая святых квартиры – комнату в форме буквы «L» с синими стенами – гостиную, она же кабинет.