– Понимаю.

– Вы разошлись с ней?

– Не уверен. Вероятно, да. Не знаю.

– Могу я чем-нибудь помочь? – И это Пам, которая, как я полагал, считала меня злым роком Тони и советовала ей поскорее расстаться со мной.

– Дай мне его телефон, – попросил я.

Один гудок, другой, третий. Наконец Боб Ларкин снял трубку. В самом деле, сладкий тенор, слегка шепелявый, ни дать ни взять игрушечный медвежонок. Почему у всех голубых похожие голоса?

– Тони здесь? – спросил я.

Он насторожился:

– Кто ее спрашивает?

Я назвался. Он попросил меня подождать и с минуту или больше советовался с ней, прикрывая трубку рукой, потом сказал, что да, Тони здесь, но она очень устала, отдыхает и не хочет сейчас говорить со мной.

– Это срочно, – настаивал я. – Пожалуйста, скажите ей, что это срочно.

Снова совещание, и вновь – тот же самый Ларкин предложил мне позвонить через два или три дня. Я стал объяснять, ныть, умолять. И тут, в разгар моего представления, раздался голос Тони, которая, очевидно, выхватила трубку из рук у Ларкина:

– Зачем ты звонишь?

– А разве не ясно? Я хочу, чтобы ты вернулась.

– Не могу.

Она не сказала «не хочу». Сказала «не могу».

– Почему? Ты не хочешь сказать почему?

– Нет.

– Ты даже записку не оставила. Ничего не объяснила. Убежала, и все.

– Извини, Дэвид.

– Ты что-нибудь увидела во мне при «странствии»?

– Давай не будем. Все позади.

– Я не хочу, чтобы все было позади.

– А я хочу.

Я хочу! Вот так: ворота лязгнули, захлопнувшись перед самым носом. Но я не собирался позволить ей задвинуть засов. Я сказал, что она кое-что забыла у меня: книги, платья. Конечно, я лгал, – Тони забрала все подчистую. Однако мне удалось-таки убедить ее, и я вызвался принести забытое по новому адресу. Она не позволила мне прийти. «Предпочитаю больше тебя не видеть, – так она сказала. – Все проще». Но голос ее звучал неуверенно, тоном выше, чем обычно, и не так чисто. Я знал, что она все еще любит меня; даже в выгоревшем лесу находятся пни, что дают зеленые побеги. Вот так я рассуждал, вот таким я был дураком. В любом случае она не могла взять и послать меня куда подальше, так же как не смогла не снять телефонную трубку или отказать мне в свидании. Своей настырностью я заставил ее уступить.

– Хорошо, – сказала она. – Но ты зря теряешь время.

Было около полуночи. Судя по духоте и разлитой в воздухе влажности, приближался дождь. На небе не было ни звездочки. Я спешил, задыхаясь от городской сырости, давясь горечью своей расшатанной любви. Ларкин жил на девятнадцатом этаже огромной, выстроенной уступами башни, очень далеко, на Йорк-авеню. Открывая мне, он улыбнулся мягкой, сочувственной улыбкой, как бы говоря: «Бедный ублюдок, ты ранен, ты истекаешь кровью и пришел, чтобы добавить еще». Ему было около тридцати: высокий мужчина с мальчишеским лицом, длинными непослушными волосами, большими неровными зубами. Он как будто излучал тепло, симпатию и доброту. Неудивительно, что Тони побежала к нему.

– Она в гостиной, – сообщил Ларкин.

Он привел меня в просторную, со вкусом обставленную комнату, несколько шизоидную по оформлению, с цветными кляксами на стенах, старинными доколумбовскими артефактами в подсвеченных витринах, эксцентричными африканскими масками и мебелью из хромированной стали, – подобное можно видеть на фото в воскресных номерах «Таймс». В этой квартире шедевром была гостиная – большая, светлая, с белыми стенами и выпуклым окном, из которого открывался великолепный вид на Квинс за Ист-Ривер. Тони сидела у окна, на угловатой кушетке, темно-синей с золотыми крапинками. Она выглядела много старше, на ней была безвкусная одежда, никак не вязавшаяся с роскошью обстановки: изъеденный молью красный свитер, который я терпеть не мог, короткая, старомодная черная юбка, темная шаль. Она откинулась на спинку, оперлась на локоть и вытянула вперед ноги. В этой позе она казалась такой костлявой, такой неуклюжей. Глаза тусклые, волосы спутанные. Когда я вошел, она даже не пошевелилась. От нее исходила неприкрытая враждебность, и я остановился футах в двадцати от кушетки.

– Где вещи, которые ты принес? – спросила она.

– Вещей нет. Мне нужен был предлог, чтобы увидеть тебя.

– Я так и думала.

– Так что же не так, Тони?

– Не спрашивай. Только не спрашивай! – Голос ее сорвался на самый низкий регистр, перешел в хриплое контральто. – Тебе вообще не следовало приходить.

– Если бы ты сказала, что я…

– Ты хотел навредить мне. Ты хотел испортить странствие. – Она раздавила сигарету и немедленно закурила следующую. – Я поняла, что ты мой враг, что мне надо избегать тебя, и потому собрала вещи и ушла.

– Твой враг? Ты сама знаешь, что это неправда.

– Это очень странно. Я ничего не понимаю. Я говорила со многими, с теми, кто влил в себя целые реки кислотки, и они тоже не понимают. Как будто наши мозги сцепились, Дэвид. Нас словно связал телепатический канал. И все-все поплыло от тебя ко мне: ненависть, яд. Я услышала твои мысли. Увидела себя твоими глазами. Помнишь, ты сказал, что тоже балдеешь, хотя и не глотал ЛСД? А затем добавил, что читаешь мои мысли. Вот что испугало меня. Эта путаница, когда наши мозги переплетаются и все-все в тумане. Никогда не слышала, что от кислоты такое бывает.

Тут бы мне сказать ей, что здесь не наркотик виноват, что все ее ощущения зависели от моего особенного мозга, от силы, дарованной мне природой. Эдакое проклятие, врожденное уродство. Но слова застыли у меня на губах. Как мог я признаться? В общем, момент был упущен. Вместо этого я буркнул:

– Ну, хорошо, с нами случилось что-то не то. Мы были немножко не в себе, но теперь все кончилось. Не надо прятаться от меня. Пошли домой, Тони!

– Нет!

– Тогда завтра или послезавтра?

– Нет!

– Я не понимаю.

– Все изменилось, – сказала она. – Я никогда не смогу жить с тобой. Ты просто пугаешь меня. Странствие позади, но и сейчас я смотрю на тебя и вижу демона. Вижу получеловека-полувампира с большущими крыльями, длинными желтыми клыками и… О боже, Дэвид, я не могу этого выдержать! Я все еще чувствую, что наши мозги сцеплены. Что-то ползет из твоей головы в мою. Никогда, никогда больше я не притронусь к кислоте. – Машинально она раздавила сигарету и нащупала следующую. – Мне плохо. Я хочу, чтобы ты ушел. У меня голова болит, когда ты рядом. Пожалуйста, уйди. Извини меня, Дэвид.

Я не посмел заглянуть в ее мозг. Испугался, что зрелище, которое мне там откроется, опалит мне душу. Но в те времена дар мой еще был так силен, что невольно, даже не желая того, я воспринимал общее ментальное излучение тех, кто находился поблизости. И мысли Тони подтверждали ее слова. Она все еще любила меня, но кислота, хотя и не серная, а лизергиновая, разъела наши отношения, открыв эти ужасные ворота между нашими разумами. Для Тони было мучительно находиться со мной в одной комнате. И я ничего не мог поделать. Я составлял стратегические планы, искал подходы для сближения, разумные соображения, пытался исцелить ее серьезными и нежными словами. Никакого результата. Вся мысленно проигранная дюжина диалогов завершалась одинаково: Тони умоляла меня уйти из ее жизни. Вот так. Конец! Она была здесь, но неподвижная, с мрачным лицом, ее большой рот кривила гримаса боли. Куда исчезла та ослепительная улыбка? Казалось, Тони постарела лет на двадцать. Совсем пропала ее особенная, экзотическая красота принцессы пустыни. Но, окутанная болью, она стала для меня ближе, чем раньше. Она горела в огне страдания, терзалась муками жизни. И у меня не было возможности пробиться к ней.