– Не сомневаюсь, Габиб, в правильности твоих речей. Но советоваться надо, дорогой. Надо бы и нашим с Шамилем мнением поинтересоваться!

– Не кричи, Ансар, услышать могут, – вмешался Хачбар. – Разве мало для них места в этом большом камышовом море? Пусть кормят рыб.

– Тем более что на рыбе они и выросли! – хмыкнул Габиб.

– Но это же конец!.. Мы под вышак пойдем. Да еще Шамиль в таком состоянии…

– Обратной дороги нет, Ансар! Пойми это…

С островочка, где остался Шамиль, раздался всплеск воды и хруст камыша. Опустив пистолет, я поспешил туда. Оказывается, Шамиль хотел подняться, но, не сумев устоять на ногах, рухнул в воду – лицом вниз. Он судорожно барахтался в воде, беспомощный, как ребенок. – Шамиль, что ты натворил, черт тебя подери? Как мне теперь тебя высушивать? Я вытащил его на островочек и уложил на брезент. Его лицо и лоб были намазаны илом и кое-где порезаны камышом. Сквозь подтеки грязи сочились мелкие капли крови. Я вымыл ему лицо и руки, выжал его верхнюю одежду и завернул его в брезент. Затем, попросив полежать некоторое время спокойно, направился туда, где должны были находиться Хачбар и Габиб. Осторожно, без единого всплеска вынося каждую ногу из воды, раздвигая камышовые заросли, я бесшумно вышел на берег. Хачбар с Габибом в это время уже были у палатки. Габиб обошел ее с тыла и затаился сбоку от входа. Хачбар поднял брезентовый полог и, нагнувшись в темноту проема, сказал:

– Ассаламун алейкум, мусульмане! Из проема высунулась непокрытая голова участкового, а вслед за ней – русоволосая – браконьера.

– Земляки, закурить не будет? – спросил Хачбар запросто, точно мимо шел.

– А ты откуда взялся в такую рань? – начал было ногаец, но Габиб тут же огрел его рукояткой пистолета.

Браконьера Хачбар сразу проткнул насквозь заранее приготовленным тесаком. А милиционера с первого раза вырубить не удалось, и его убивали долго. Он сопротивлялся со всей неистовой жаждой жизни – словно бешеный зверь, словно раненый кабан. Он вопил, визжал, стонал и молил о пощаде. Я подошел к палатке, когда Хачбар с Габибом, переводя дыхание, отрывисто рассуждали о том, что нынешние ногайцы – это уцелевшие потомки нукеров славного хана Нугая. В непобедимой монгольской орде дружина Нугая славилась особой неукротимостью, дикостью и строптивостью нрава. – Накажи меня Аллах, если этому советскому участковому не досталась изрядная порция тех бешеных нугаевских генов, – говорил Хачбар, вытирая окровавленные руки о сухую степную траву.

– А где третий? – озирался Габиб.

Затащив трупы в палатку, мы вспомнили о Рабадане и бросились к его жилищу. Нашей «Нивы» во дворе не было. Дверцы хижины были распахнуты настежь, жилая комната и кладовая, где мы ночевали, оказались пусты. В них стоял особый, запомнившийся мне запах.

– А-а-ах, скотина! Он нас вычислил и опередил. – Габиб стал нервно ходить взад и вперед.

– Габиб, по-моему, пора делать ноги – хотя бы на ту сторону Терека, – тихо, изменившимся низким голосом выговорил Хачбар.

– Да, да. Но третьего надо найти. Трупы – в камыши, Шамиля – на берег.

Подойдя к Тереку, мы встретили оставшегося браконьера, выходившего из камышовой протоки. Он шел медленно оставляя круги на воде, в высоких резиновых сапогах до паха. Ничего не подозревая, он удивленно глядел на нас Мало того – он улыбался нам. Хачбар застрелил его в упор. Во лбу образовалась маленькая дыра, а из затылка брызнул поток алой крови вперемешку с мозгами. Убитый плюхнулся в холодную темную воду. Вода Терека была так темна, что казалась черной. Она несла куски жухлого, хрупкого льда с отрогов Кавказского хребта, где берут начало речные истоки. Но, как ни темна была вода, бурое пятно отчетливо проступало на ее сумрачной глади. Оно расплывалось вокруг русой головы браконьера. Вытянув за руки тело на берег, мы быстро потащили его в глубь камышей. Ощущение плохого конца не только не покидало меня, но усиливалось с каждой минутой. Он, этот конец, был близок, он был уже совсем рядом. Он был настолько близок, что я забыл про холод и про мокрые, окоченевшие ноги.

– Ты че это такой бледный? – вдруг решил заговорить со мной Хачбар.

Я промолчал, не хотелось ни о чем толковать. Все было мерзко и безрадостно.

– Ты чего это такой чувствительный, Ансар? Черт побери, я-то думал, ты наконец привыкнешь к покойникам! Мы ведь мужчины…

– Что ты мне чешешь – чувствительный, нечувствительный, мужчины?.. Тебе ли говорить мне о мужчинах! – Я отпустил руку покойника и остановился. Труп, всей своей тяжестью подмяв камыши, плюхнулся в воду: Хачбар с Габибом тоже выпустили его из рук. – Что вы из себя героев корчите? Не я ли вас видел в панике на дворе у Батрби? Как у вас пятки засверкали, когда стрелять начали…

– Тьо, тьо, тьоо, тьоооо, остановись, дорогой, тебя сильно занесло! – вмешался Габиб. Этим своим «тьо» он словно строптивого коня останавливал. – Утром ты на меня пистолет наставляешь, теперь в трусости винишь… Это что за фокусы?

– Да что мы с ним цацкаемся, Габиб?

– Подожди, Хачбар, не спеши! Сейчас не время. Не сейчас! – Габиб правой рукой слегка придержал Хачбара.

– Ты, Хачбар! – крикнул я. – Ты чего за пазуху руку суешь? Думаешь, здесь беззащитный браконьер?

– Что вы оба, сдурели, что ли?! – Габиб уже удерживал нас обоих, попирая ногами труп. В конце концов, он уговорил нас воздержаться от выяснения отношений, дабы по-свойски разобраться потом. Стоя между нами, он еще долго не давал нам пошевелиться, ожидая, пока мы оба не успокоимся и не пожмем друг другу руки.

 Рядом, как вспаханное черное поле, как черный дракон, бесшумно простиралась Терек-река. Она неслась, как наша мрачная жизнь. Ее движения можно было бы не заметить, если бы не влекомые течением льды. Шамиль глядел на меня слезящимися, воспаленными глазами. Он глядел на меня как бы из глубины, словно из тьмы колодца – безнадежно и безысходно. Так безнадежно, что даже не надо было усилий, чтобы что– то объяснять друг другу. Не надо протягивать друг другу руки. Он чувствовал мою усталость – безысходную, ожесточенную. Он глядел на меня с болью, с улыбкой. По-братски жалел меня и молча посмеивался надо мной. «Помнишь, братан, толковал я тебе: эти люди до добра не доведут. Эти окаменевшие, безучастные к чужой судьбе люди до добра не доведут!» – говорили его утонувшие в болезненной мути глаза. Надо было спешить. У Шамиля все больше вздувалась нога. Он стал тяжелым, неповоротливым и сильно ослабел от болезни. Близ паромной переправы мы легли прямо у воды, под песчаным бугром.