Это он прислал меня к тебе. Думаю, что и царевич попросит тебя о том же.

Мустафа склонился к Насте.

— Прошу тебя, Роксолана! Разве ты не знаешь, что пророк Магомет самый могущественный и самый справедливый?

Но Настя покачала головой:

— Разве можно сравнивать богов разных народов… И наш Бог Христос могущественный и справедливый… Он все видит и все слышит… И знаешь, Мустафа, он может простить нам, грешным, любой грех, если видит покаяние… Но есть один грех, который он никому и никогда не простит… Знаешь, какой?

— Какой же? — спросил мальчик, забыв про колено.

— Богоотступничество! Потому что это предательство.

Замолчал Мустафа, обдумывая эти слова. Молчал и Ахмед-паша, тяжело глядя на Роксолану — он уже понял, что эта женщина действительно отличалась от всех.

Роксолана обняла мальчика, заглянула в глаза, в самую душу:

— Скажи, Мустафа — а ты мог бы изменить Пророку?

— Никогда! — вскочил Мустафа на ноги. Роксолана посмотрела на него внимательно и серьезно:

— Как же я могу предать Бога?

Молчал великий визирь Ахмед-паша.

Султан стоял и смотрел в окно. Там, вдали, виднелись его город, его владения, его земля. За море садилось солнце.

Был печальный, усталый, не прикоснулся к еде, стоящей на низеньком столике, украшенном слоновой костью и перламутром. Ахмед-паша только развел руками:

— Мой повелитель, нельзя из-за женщины, даже лучшей, запускать государственные дела… Убивают турецких послов. Надо готовиться к джихаду, священной войне с неверными. Иди на Запад! Твои храбрые янычары уже давно рвутся в бой. Застоялись в конюшне — может начаться мятеж…

Сулейман слушал визиря невнимательно. Вдруг вскочил:

— Я подумаю об этом.

Визир довольно улыбнулся. Но после султан сказал совсем не то, что хотел услышать старый державник: — Скажи ей, что я приду вечером! Ахмед-паша только покачал головой.

Решительным шагом шел султан по коридору гарема. Дверь комнаты Махидевран были открыты. Он увидел ее, напряженно-напыщенную, остановился на мгновение, прошел мимо и остановился перед другой дверью.

Настенька вышивала украинский узор. Встала, поклонилась султану. Ровно, спокойно, уважительно.

Повелитель мира был поражен. Перед ним стояла совсем другая Роксолана — та, которую он еще не знал. На ней уже не было серой одежды невольницы, которая скрывала ее красоту. Сквозь тонкий и белый как снег муслин просвечивалось ее розовое молодое тело. Наброшенный на плечи плащ и подшитый дорогим адамаском, ниспадал до маленьких ножек, обутых в туфли из белого шелка. На груди красовались прекрасные бусы из бело-матового жемчуга, а на золотистых волосах белый шелковый тюрбан на турецкий лад. На нем торжественно сверкал драгоценный алмаз. Выглядела Настя в этом наряде как настоящая султанша…

Но наибольшее впечатление производила она сама. Чем-то теплым, радостным, живым веяло от ее спокойного лица. И Сулейман растерялся… Наконец сказал:

— Ты собрана на выход?

— Да. Может, пойдем в парк?

Чудесная тишина ночи царила в величественном парке Дери-Сеалет. Над кронами столетних деревьев тихо плыл месяц в безграничную даль. И ярко светил девушке с неба родной Млечный путь.

Настя сорвала ветку жасмина с куста, и подала ее султану. И сказала тихо;

— Хочу поблагодарить тебя за новую одежду. Она такая красивая!

А это так приятно хотя бы на короткое время иметь красивую одежду…

— Почему на короткое время? — спросил султан, поблагодарив взглядом за цветы.

— Потому что я невольница. Невольниц одевают и раздевают по велению их господина…

Засмеялась так естественно и весело, будто бы хотела сказать: «но я готова к этому…». Взволнованный султан откинул ее плащ и взял за руку:

— Чтобы ты делала, если бы стала моей женой?

— Я перед этим попросила бы отменить один запрет…

— Какой?

— У вас делами занимаются только мужчины. А я бы хотела строить, много строить.

— Первый раз такое слышу от женщины… — заинтересовался султан.

— И чтобы ты строила?

— Сначала я построила бы большой имарет, кухню для нищих.

— А потом? — удивлялся султан. Дошли до берега Мраморного моря, где сверкала лунная дорожка.

— Потом приказала бы построить большую больницу…

— Очень хорошо! А потом?

Посмотрела в его пылкие глаза и медленно произнесла:

— Но больше всего денег употребила бы для несчастных.

— Правильно. Но кто же они?

— Это те, которые должны жить в тимархане, в доме для душевнобольных…

Молодой Сулейман растроганно прижал ее к себе. Но Настя высвободилась;

— Взгляни на небо. Оно такое, как на моей Украине… Бог рассеял звезды одинаково щедро для всех людей…

— И одну из них, видимо по забывчивости, бросил в мой парк, — Сказал молодой султан, а Настя покраснела. Побежала по лестнице из белого мрамора, к морю, к ласковым волнам. Султан бросился за ней, догоняя…

Когда всходило солнце, они сидели на берегу, глядя, как серебряные чайки радостным гомоном приветствовали июнь солнца, восходящего из Битинии.

Вдоль берега плыли на двух лодках рыбаки. Они узнали Падишаха. Склонили головы и скрестили руки на груди и не смотрели на открытое лицо молодой дамы.

— Я съела бы чего-нибудь… — тихо сказала Настя. Султан знаком руки приказал лодкам приблизиться и попросил у них еды. Рыбаки ему дали печеной рыбы и лепешек. И еще никогда ему не было так вкусно, как от этой скромной еды. Настя к ней не прикоснулась, только угощала султана. Было и ей, и ему очень приятно.

— Никогда мне не было так хорошо, Хюррем… Я хочу, чтобы ты была моей женой. Любимой…

На белое личико Насти набежала тень:

— Но мы разной веры… Кто же нас обвенчает?

— Прими волю Магомета, Хюррем, прошу тебя. Настя шепотом ответила: — Это большой грех, и Бог накажет за него. Позволь мне помолиться Божьей матери в Иверской иконе на святом Афоне. Это чудодейственное место, где появляется Богородица… Султан обиженно сказал:

— Но женщин не допускают на святой Афон! Это обычай ваших монахов, еще со времен царя Константина. Я уважаю чужие обеты, хотя ваша вера мне кажется странной и непонятной…

Даже султан не может сломать эти обычаи!

И Настя невинно сказала:

— Я могу поехать переодетая мальчиком, как твой отрок…

Султан промолчал, ломая корж. Отовсюду доносился благостный перезвон колоколов афонских церквей. Настя в одежде отрока молилась перед иконой Богоматери. Горели свечи. В сиянии огней видела только глаза девы Марии, глаза, пронизывали ее душу…