— Ты разбойник? — неожиданно бойко осведомился деревенский малыш.

— Нет, — честно ответил я, садясь и стараясь пригладить волосы. В жизни я не разговаривал с вилланскими детьми! Обычно при виде меня они кланялись и поскорее уходили прочь, изгоняемые с глаз господина своими родителями. Поэтому решать, как надобно общаться с таким вот мальчиком, приходилось на месте. — Я просто… бедный человек. Я в беду попал. У тебя нет водички попить?

Тот помотал головой.

— Жалко.

Мне в самом деле было жалко. Рот пересох страшно, а в торбе наблюдался только черствый хлеб.

— Тебя, что ли, тоже господин новый барон обидел?

Точнее не скажешь, чем этот паренек! Только интересно, почему тоже? Многих ли, кроме меня, успел здесь обидеть Этельред?

Я согласно кивнул, но не пытался приблизиться к малышу, чтобы его не спугнуть. Все-таки он был моей единственной связью с миром людей.

— А ты не принесешь мне водички? Пожалуйста… Ради Христа, — я просил, а сам поражался, словно со стороны, до чего же я дошел. Выпрашивать милостыню у собственных вилланов! Знал бы мой отец… Знал бы кто угодно! Знал бы я сам, выезжая на поединок чести…

Мальчик, все сидя на корточках, посопел носом. Потом вскочил на ноги и, не говоря ни слова, умчался прочь. Он был без штанов, в одной рубашке до колен, как носят деревенские дети, и на подоле краснели пятна от земляники.

Я в задумчивости съел несколько ягод, до которых дотянулся рукой, и решил было встать и потихоньку двинуться (если пройти через деревню, там есть колодцы… Можно добыть водички… И — к монастырю…) Но тут вернулся храбрый охотник на землянику. Он в самом деле принес мне воды — в большом металлическом ковше. Поставив ковшик на землю, как будто я был заразный или мог укусить, он отошел на несколько шагов и смотрел, как я пью. Давно я не был никому так благодарен.

Я выпил почти все до дна, а остатки плеснул себе в лицо. У ковшика оказалось плоское дно, и в металлическом зеркале я увидел себя. Бог ты мой… Мальчик был отважен, как лев, что не убежал сразу при виде такого страшилища.

Я, конечно, знал и так, что оброс бородой — это определялось на ощупь. Но теперь я увидел эту… жалкую желтоватую растительность, покрывавшую подбородок клочками. То ли неровный ковшик так искажал видимость, то ли у меня под глазами в самом деле висели багрово-синие здоровенные мешки. Весь в пятнах, почему-то в мелких морщинках, ранний старик, а вместо волос — сальные космы. Внезапно я почувствовал великое почтение к вилланам: они не моются по полгода — и выглядят так пристойно! А я-то раньше думал, что они по большей части нехороши собой. Сам я был в десять раз хуже, хотя и провалялся на ложе болезни всего-то… интересно, сколько всего?

— Спасибо, — сказал я и поставил ковшик на землю. Мальчик бочком-бочком приблизился и подхватил его.

— Не за что, — важно ответил он. — Папка говорит, ради Христа всегда надо подавать, если ты христианин. Мой папка — медник. Он очень умный.

Медник, подумал я. Надо запомнить. Если я еще когда-нибудь… буду кем-нибудь… Надо запомнить, что сын медника подал мне воды, когда я помирал от жажды.

Я не знал, как спросить у мальчика, какой сегодня день. Наверняка он не знает.

— А скоро Пасха? — спросил я осторожно. Малыш вытаращил на меня ярко-синие глаза.

— Так Пасха была уже, дяденька! Давно, давно! Все уже даже праздновать кончили!

Давно, давно, тупо подумал я. Это насколько? Неделя? Месяц? Что такое для этого парнишки — давно? И хотелось бы еще знать, что я делал на Пасху. Смотрел в окно на повешенных? Валялся в подвале?

Господи, ну за что же Ты меня так, взмолился я в который отчаянный раз. И в который раз не получил ответа.

Тем более все было не так уж плохо. Мальчик, то и дело оглядываясь на страшненького дяденьку (так меня еще никогда не называли!), вывел меня на дорогу. Я попросил ничего не говорить обо мне отцу, но по глазам голоногого вилланчика понял, что он непременно скажет. И, возможно, получит за помощь подозрительным «дяденькам» свою долю розог. Ну и ладно, будь что будет. Я подобрал себе в лесу сухую палку — сломать свежую не хватило сил — и поковылял, черпая сапогами желтоватую пыль. Хорошо хоть, путь до монастыря простой — вперед и вперед по дороге. Чувствовал я себя несравненно лучше, чем вчера. Я мог идти!

Уж не знаю, как там разобрался со всеми Гаспар — но до самого вечера никто меня не тревожил. Хотя я в ожидании погони то и дело оглядывался и шарахался в кусты от всякого путника, никаких злобных егерей не появлялось. Один раз я встретил пару нищих — старичка и старушку. Он был слепой, у нее — все руки в красных язвах. Ровно таких уродов мы с братом, будучи в дурном настроении, отгоняли от церковных ступеней плеткой.

Они ради Христа угостили меня жидким пивом из фляжки — как раз таким, какое я ненавидел (раньше, когда был лордом Эриком) — зато дали отхлебнуть, не гнушаясь, прямо из горлышка. Еще мне подарили крутое яйцо, полуобглоданную куриную ножку и кусок подгнившей капусты. Все это я жадно съел, усевшись у дороги, и мне еще немного полегчало. Но нищие не стали меня ждать — они шли гораздо быстрее, и я продолжал путь в одиночку, повторяя про себя, что старичка зовут Годвин, а старушку — Берта. Я хотел запомнить всех, всех — вне зависимости от того, скоро ли помру.

Впрочем, кажется, я не умирал. Мысль о том, чтобы умереть, добравшись до монастыря и не раньше, сменилась другой, неожиданной и благоуханной, непривычно смелой: а что, если я вообще пока не умру? Просто отболею свое… А потом… потом… выздоровею. И буду жить.

Потому что это было так… здорово. Так здорово идти по земле, хоть и спотыкаясь, и чувствовать кожей тепло солнца, и видеть зеленые ветки и траву, и все эти запахи… У меня очень обострилось чутье — я вдыхал одновременно запах медовой жимолости, теплого песка, далекой пресной воды, сухого мха на камнях. И прошедших здесь людей. И собственной пересохшей кожи. И небесного ветра, уже почти что летнего. Запахи жизни. Столь отличные от ничем не пахнущей темноты, в которую я недавно падал. Больше всего я хотел жить — независимо от того, где и как. Хоть последним служкой в монастыре… Хоть нищим, вроде этих моих старичков. Как же можно злиться на Господа за недостаток даров, думал я, если ты еще жив. Ведь жить так… здорово. Ни о чем не думая, кроме того, что есть ты и есть Господь, и все идет как должно, и ты можешь дышать, Боже мой, дышать…

Вы не поверите, но я, ковыляя с палкой по жаркой дороге, в самом деле был… почти счастлив.

К вечеру счастье мое кончилось. Силы совсем оставили меня, а ведь я не прошел еще и трети пути! Можно было бы лечь и уснуть прямо на дороге, но у меня хватило разума задуматься о ночлеге в лесу. Я медленно брел по обочине, выглядывая, где бы удобнее зайти в чащу; вдоль дороги в этом месте деревья росли особенно густо, и кусты топорщились жесткими ветвями — не продерешься! И тут сзади послышался стук подков. Дробный и частый, и явно скакало больше одной лошади.