не ошиблись? — спросила она после того, как Скаргин представился. — Моя фамилия Прус.

— Если вы сестра Евгения Адольфовича, то не ошибся.

— Извините, я сейчас, — сказала Анна Алексеевна, проводив его в комнату.

Там царила стерильная чистота. У окна, рядом с балконной дверью, стоял письменный стол, на нем — телефонный аппарат, справочник и стопка книг, у правой стены — диван, вплотную к нему — этажерка, забитая книгами, два стула, стол, на котором у гладильной доски грелся утюг, массивный старомодный книжный шкаф с остекленными дверцами. Слева, кроме аккуратно застеленной кровати, ничего не было, а стена от кровати до письменного стола покрыта плотными листами ватмана с рисунками.

Анна Алексеевна внесла с балкона кипу белья и, тщательно расправляя его, стала складывать на стул.

— Что ж вы стоите? — сказала она. — Присаживайтесь.

Скаргин сел по другую сторону стола.

— Интересные рисунки. Коллекционируете?

Анна Алексеевна рассмеялась:

— Это детское творчество. Танечка принесла из детского сада. Она там практику проходила.

— У вас есть дети, Анна Алексеевна?

— Нет. Танечка — моя племянница.

— И не жалко вам стенку?

— Какую стенку? — не поняла Анна Алексеевна.

— Здесь же добрая сотня кнопок, — Скаргин показал на рисунки.

— Вы это серьезно? — Анна Алексеевна, склонив голову, посмотрела на стену. — Неужели вам не нравится?

— Почему — очень симпатично.

— По-моему, красиво. И успокаивает… Иногда приду с работы, раздраженная, усталая, сяду на диван, и не хочу, а глаза сами смотрят туда. Верите, через десять минут усталость как рукой снимает. Есть у нас любимый рисунок — Пьеро из «Золотого ключика». До того смешной…

Гора простыней и наволочек выросла выше спинки стула.

— Ну вот, — укладывая сверху полотенце, сказала Анна Алексеевна и выключила утюг. — Вечером будем гладить, вместе с Таней. — Она прислонилась спиной к этажерке. — Значит, вы пришли поговорить о моем двоюродном брате. Боюсь, что будете разочарованы. Я с удовольствием помогла бы вам, но что с меня проку, если в последний раз мы виделись с ним не меньше трех лет назад? Я совсем не знаю, как он жил эти годы, и как умер, тоже не знаю. А сплетни — не моя стихия.

— Я не собираю сплетен, — сказал Скаргин. — А пришел как раз затем, чтобы выяснить, почему вы с Евгением Адольфовичем не поддерживали связи, почему не общались? Вопрос глубоко личный, но ведь ваши отцы были родными братьями, вы с ним близкие родственники, что же мешало вам видеться, дружески общаться?

Анна Алексеевна развязала тесемки фартука, сняла его и присела на краешек дивана.

— Люди мы разные, — сказала она.

— И только?

— Считаете, этого мало? — усмехнулась она. — Смешно сейчас вспоминать об этом, но и отцы наши были тоже слишком разные.

— Расскажите, — попросил Скаргин.

— Стоит ли? — Анна Алексеевна вопросительно посмотрела на него. Ее беспокойные руки расправляли складки сложенного вчетверо фартука. — Ладно, слушайте… Сама я плохо помню отца, знаю о нем больше по рассказам матери. Родители его жили зажиточно, владели типографией, имели доходный дом. Странно говорить об этом в наше время, но так было. В шестнадцать лет мой отец убежал из дома. Стал зарабатывать на жизнь продажей газет. Бродяжничал. Участвовал в гражданской войне. Остался в армии, стал кадровым офицером. До сих пор помню — или кажется, что помню, — запах кожи от его портупеи, фуражку, скрипучие сапоги. Погиб он в тридцать девятом году, а в шестьдесят втором я справку получила. О полной посмертной реабилитации…

Анна Алексеевна помолчала, словно пережидая что-то, потом снова заговорила:

— Вот и все про одного брата. Другой, старший, брат — Адольф никуда не убегал. Его готовили к карьере дельца. А он в том же духе воспитывал потом сына — Евгения. — Анна Алексеевна говорила спокойно и размеренно, как будто читала по писанному. — Из рассказов мамы я сделала вывод, что еще в детстве Евгений приобрел установку, выражавшуюся в наборе спокойных, «комфортных» ситуаций. В педагогике таких называют «первое лицо в семье». Родители портили его обилием сверхлюбви, сверхласки, сверхзаботы, а едва он подрос, стали внушать ему азы коммерческого дела. В семнадцатом году Адольф Прус прихватил капиталы и бежал из России. Евгений выучился ремеслу, при НЭПе открыл собственную лавку. Изредка, один-два раза в год, он писал моей маме, потом надолго исчез из поля зрения. В пятидесятых годах Евгений неожиданно разыскал меня. От него я узнала, что он женился, имеет дочь, но живет один.

— Почему?

— Жена умерла, а дочь… Думаю, она была ему в тягость. Семья для него оставалась символом душевного равновесия, воплощением его воспоминаний о детстве. А тут дилемма: или отказаться от личных удобств и воспитывать дочь, или выбрать одиночество. Законченный эгоист, он выбрал второе, и то, что позже он вернулся к дочери, не противоречит, а подтверждает его жизненную установку.

— Зачем он разыскал вас? — спросил Скаргин.

— Ему нужны были деньги. Хотел занять. Я отдала свои сбережения, но их было немного. Деньги в его жизни играли существенную, если не главную, роль. Вечно он жаловался, что их мало, не хватает, что надо зарабатывать больше.

— Но для чего?

— В те годы он говорил, что для Лены, своей дочери. А позже, после того как переселился и жил у нее, твердил, что не оставит ей ни копейки, так как она спит и видит, когда он умрет, чтобы прикарманить его сбережения. «Сберкнижку, — говорил он, — сделаю на предъявителя, пусть лучше чужим людям достанется».

— А вы видели сберегательные книжки Пруса?

— Нет, — ответила Анна Алексеевна. — Но он не раз говорил, что откладывает деньги в сберкассу. Я убеждала его не экономить на себе, просила жить по-человечески, вести себя достойно, а он отвечал: «Подожди, еще поживу». Когда, спрашивается? До последнего дня он оставался одиноким, несчастным человеком.

— Так вы видели его в последнее время?

— Несколько раз в городе. Но не подходила к нему.

— Скажите, Анна Алексеевна, почему Таня живет у вас?

— У меня ей удобнее. — Было видно, что она готова к этому вопросу. — Училище — рядом, и я педагог, помогаю. — Анна Алексеевна вопросительно посмотрела на Скаргина, и лицо