колонисты считали своими правами в соответствии с этими хартиями, нарушали принцип верховенства закона и поэтому являлись произволом деспотической власти. В период колониального кризиса это заставляло колонистов выступать против актов парламента как нелегитимных, одновременно настаивая на том, что их противодействие вытекает из прав, гарантированных им как англичанам. Они утверждали, часто страстно, что парламент связан английской конституцией и что его акты должны соответствовать нормам права.

Колонисты не могли признать изменившуюся трактовку верховенства закона метрополией, не отказавшись от своих собственных претензий. После того как они полностью осознали, что король однозначно встанет на сторону парламента, колонистская интерпретация верховенства права перестала быть даже отдаленно приемлемой в рамках принятой в метрополии версии английской конституции. Если посмотреть с другой стороны, то колонисты восприняли институциональный сдвиг (со стороны короля), а не консти-туционный (расширение полномочий Палаты общин в рамках развивающейся правовой традиции). Первый вариант был более убедительным способом представить американскому народу идею независимости, поскольку сохранял английские конституционные традиции и формы как шаблон для создания нового государства и нового политического порядка. В этом и других отношениях переход к независимости был кульминацией недопонимания, когда ни одна из сторон не понимала аргументов другой стороны. Впрочем, даже если бы они и понимали, то, учитывая неуступчивость парламента, разногласия, скорее всего, были непримиримыми. В долгосрочной перспективе, измеряемой столетиями, революционный акцент на верховенстве закона и писаной конституции привел к формированию американской идентичности, в которой приверженность абстрактным принципам, закрепленным в строго регламентированных политических институтах, заняла место этнических, религиозных и классовых основ, на которых покоились другие современные государства.

До конца колониального кризиса американцы полагались на королевскую прерогативу (например, на права, предоставляемые коронными хартиями) как на оплот против осуществления власти парламентом. Для метрополии же акты парламента были законом; как следствие, верховенство закона и акты парламента были, по сути, одним и тем же. На восточной стороне Атлантики парламент был оплотом против возможности деспотической власти короны, а закон - тем, что связывало монарха. Примирение этих двух позиций с теоретической точки зрения, вероятно, было невозможно. С точки зрения реализма, связанного с практикой управления, примирение возможно только в том случае, если парламент добровольно откажется от осуществления полномочий, на которые он претендовал в противном случае.

 

Можно выделить четыре периода в эволюции американской политической идентичности в период между первоначальным созданием колоний и принятием Конституции США. В первый период, с момента принятия колониальных хартий и примерно до 1730 г., колонии были частью трансатлантического сообщества с Великобританией в качестве материнской страны. Хотя были и исключения, политические отношения носили благодушный характер, в основном потому, что колонии были предоставлены самим себе. Во второй период, с 1730 по 1775 г., Британия утверждала свою власть в колониях таким образом, что это все больше противоречило тем обычаям и традициям, которые, по мнению колонистов, определяли их отношения с метрополией в рамках имперской системы. Парламент становился и провокатором этих нарушений, и аудиторией, перед которой колониальные лидеры (при все более активной поддержке колонистов в целом) отстаивали права англичан. В эти два периода воля народа была основательно завязана на правах англичан, поскольку последние были неразрывно связаны с идентичностью колонистов и, следовательно, не "завещались", а по праву утверждались как естественное право, данное от рождения.

Когда в 1775 г. началась война, права англичан стали все более неадекватной основой для мобилизации колонистов, поскольку (1) колонисты сражались с нацией, которая изначально породила эти права; (2) эта нация не признавала эти права применительно к колониям; (3) практически отсутствовала вероятность того, что эти права когда-либо будут признаны метрополией. Иными словами, колонистам становилось все труднее быть "более английскими, чем англичане" и одновременно вести войну против материнской страны. По мере того как война становилась все более ожесточенной, политическая элита колоний с переменным успехом трансформировала права англичан в естественные права всех людей.

 

Теория имела несколько последствий: (1) она отделила колониальные конституции от английской традиции (т.е. они больше не опирались на права англичан, а стали универсальными принципами, распространяющимися на все человечество); (2) она означала, что американцам больше не нужно убеждать мнение метрополии, поскольку права англичан больше не ограничивали способ представления американцами своей позиции (напр, Эти права были "английскими", а значит, англичане имели право голоса); и (3) по обеим причинам она способствовала формированию автономной американской идентичности, которая, помимо всего перечисленного, давала гораздо более широкие рамки, в которых могли возникать политические действия и институты. Но, в отличие от прав англичан, эти естественные права не имели прочного основания в обычаях и традициях, и поэтому элита должна была аккуратно вписать их в новую концепцию воли народа. Последний период, после заключения мирного договора в 1783 г. и до ратификации Конституции, завершил эту трансформацию, создав, правда, несколько инструментально, резервуары прав там, где воля народа не могла пройти, и разработав институциональные механизмы, которые, по мнению элиты, обеспечивали политическую и экономическую стабильность. В итоге правительство, основанное на воле народа, стало естественным правом всех народов и государств, но большая часть инфраструктуры прав и институтов, с помощью которых оно функционирует в США, является полностью английской.

 

Колониальные элиты так и не выработали общей стратегии в период кризиса, предшествовавшего революции, поскольку политическая инициатива практически всегда принадлежала англичанам. Обладая централизованным политическим аппаратом, с которым не могли сравниться колонисты, англичане имели больше возможностей для разработки и реализации единой программы, которая, в свою очередь, двигала события вперед. Американская колониальная элита, конечно, иногда проявляла оппортунизм, но чаще всего просто реагировала на события, спровоцированные англичанами. Тем не менее в течение десятилетий, предшествовавших Американской революции, англичане совершали серьезные ошибки. Прежде всего, они неоднократно недооценивали решимость американцев, в том числе и то, насколько их собственная древняя английская конституция способствовала единению колониальной элиты и остального народа. Этот просчет, в свою очередь, привел к тому, что англичане стали настаивать на проведении политики, которая явно противоречила американским представлениям об английской конституции; эти противоречия придали решающую легитимность сопротивлению американского народа и элиты в течение десятилетий, предшествовавших принятию Декларации независимости. Колонисты, как оказалось, не были авантюристами, по крайней мере, в том, что касалось политики. Однако британская политика с ее высокомерным и прямолинейным утверждением права метрополии править посредством fiat, в конечном счете, заставило революцию казаться консервативной.

Кроме того, британцы не разработали план интеграции американских колоний в имперскую систему на условиях, отличных от абсолютного доминирования метрополии. В краткосрочной перспективе британцы сформулировали последовательный юридический аргумент, обеспечивающий метрополии контроль над колониями (этот аргумент был достаточно убедительным, но и весьма спорным). Однако