Но я распустил язык. Дженко с каким-то еще мужиком спорили, а я уладил их спор, сообщив дату рождения Бетховена, когда он написал Третью симфонию, а также обобщенное (хоть и смутное) представление о том, что о Третьей говорили критики.

Для Дженко это было слишком. Он немедленно принял меня за ученого человека. Усевшись на табуретку рядом со мной, он начал стонать и кряхтеть, одну долгую ночь за другой, о страдании, захороненном в глубине его терзаемой и обозленной души. У него был ужасно громкий голос, и он хотел, чтоб его слышали все. Я раскидывал письма, я слушал, слушал и слушал, думая: что же мне теперь делать? Как заставить этого несчастного безумного ублюдка заткнуться?

Каждую ночь я шел домой, и меня подташнивало и кружилась голова. Он убивал меня звуком своего голоса.

Я начинал в 18.18, а Дейв Дженко приходил на работу только к 22.36 – могло быть и хуже. Уходя в 22.06 на тридцатиминутный обеденный перерыв, я обычно возвращался к тому времени, как он уже приходил. Заходил он и сразу начинал искать табурет рядом с моим. Дженко изображал себя великим мыслителем, а также разыгрывал великого любовника. По его словам, прекрасные молодые женщины ловили его в вестибюлях, преследовали на улицах. Не давали ему роздыху, бедняге. Но я ни разу не видел, чтобы он заговаривал с женщинами на работе – да и они с ним не общались. И вот он входил:

– ЭЙ, ХЭНК! ЧУВАК, НУ И ОТСОСАЛИ МНЕ СЕГОДНЯ В НАТУРЕ!

Он не говорил – он орал. Он орал всю ночь напролет.

– ГОСПОДИ ТЫ БОЖЕ МОЙ, ОНА МЕНЯ ЧУТЬ НЕ СЪЕЛА! ДА ТАКАЯ МОЛОДАЯ! НО НА САМОМ ДЕЛЕ ПРОФИ!

Я зажигал сигарету.

Затем вынужден был выслушать, как он ее встретил:

– ХЛЕБА НАДО БЫЛО КУПИТЬ, ПОНЯЛ! Затем – до последней подробности – что она сказала, что он ответил, что они делали, и т. д.

В то время вышел закон, чтобы почтамт платил подменным сортировщикам полторы ставки. Поэтому все сверхурочные почтамт перекинул на штатных работников.

За восемь или десять минут до конца моей обычной смены в 2.48 включался интерком:

– Прошу внимания! Всем штатным сортировщикам, прибывшим на работу в 18.18, требуется задержаться на час сверхурочно!

Дженко улыбался, гнулся вперед и вливал в меня еще своего яда.

Затем, за восемь или десять минут до окончания моего девятого часа, интерком включался снова:

– Прошу внимания! Всем штатным сортировщикам, прибывшим на работу в 18.18, требуется задержаться на два часа сверхурочно!

Затем, за восемь минут до моего 10-го часа:

– Прошу внимания! Всем штатным сортировщикам, прибывшим на работу в 18.18, требуется задержаться на три часа сверхурочно!

А тем временем Дженко не закрывал рта:

– СИЖУ Я В ЭТОЙ АПТЕКЕ, ПОНИМАЕШЬ? ВХОДЯТ ДВЕ КЛАССНЫЕ ДЕВКИ. САДЯТСЯ ПО ОБЕ СТОРОНЫ ОТ МЕНЯ…

Мальчишка меня добивал, но я не мог найти выхода. Я вспоминал остальные места, где работал. Везде ко мне прибивался какой-нибудь псих. Я им нравился.

Затем Дженко вывалил на меня свой роман. Печатать он не умел, поэтому дрянь эту напечатала ему профессиональная машинистка. Роман был переплетен в причудливую черную кожаную тетрадь. Название очень романтичное.

– СКАЖЕШЬ ПОТОМ, ЧТО ТЫ ОБ ЭТОМ ДУМАЕШЬ, – сказал он.

– Ага, – ответил я.

Я взял роман домой, открыл пиво, залез в постель и приступил.

Начиналось хорошо. О том, как Дженко жил по всяким комнатушкам и голодал, пытаясь найти работу. У него не получалось с агентствами по найму. И тут встретил в баре парня – тот показался ему весьма ученым типом, – но этот друг постоянно занимал у него деньги и так никогда и не отдал.

Честно пишет.

Может, я недооценил этого человека, подумал я.

Я все надеялся на него, пока читал. А потом весь его роман развалился. Почему-то стоило ему начать писать о почтамте, как вся эта штука утратила реальность.

Роман становился все хуже и хуже. Закончилось все тем, как он пришел в оперу. Антракт. Он выходит из зала, чтобы не видеть неотесанную и глупую толпу. Тут я был за него. Когда он огибал столб в фойе, все и случилось. Очень быстро. Он столкнулся с культурной, изысканной, прекрасной дамочкой. Чуть не сшиб ее с ног.

Диалог звучал примерно так:

– Ох, простите, бога ради!

– Все в порядке…

– Я не хотел… понимаете… извините!..

– О, уверяю вас, все в порядке!

– Но понимаете, в смысле, я вас не видел… я не нарочно…

– Все в порядке. Все в полном порядке… Диалог по поводу столкновения продолжался полторы страницы.

Бедный мальчонка был поистине безумен.

Оказалось, что эта баба, хоть и бродила вокруг столбов в одиночку, ну, на самом деле она замужем за этим врачом, но эскулап не врубается в оперу и даже, собственно говоря, плевать хотел на такие простейшие вещи, как «Болеро» Равеля. Или даже «Танец с треуголками» де Фальи.[7]Тут я был на стороне доктора.

С момента столкновения этих двух подлинно чувствительных душ что-то начало развиваться. Они встречались на концертах, а после наскоряк перепихивались. (Это скорее подразумевалось, нежели утверждалось, – оба были слишком тонки для того, чтобы просто ебатъся.)

Короче, роман закончился. Несчастное прекрасное существо любило своего мужа, и нашего героя (Дженко) оно тоже любило. Оно не знало, что делать, и поэтому, разумеется, покончило с собой. Оставило обоих – и врача, и Дженко – стоять поодиночке у себя в ванных.

Я сказал парню:

– Начинается хорошо. Но тебе нужно выкинуть этот диалог про столкновение за столбом. Он очень плох…

– НЕТ! ВСЕ ОСТАЕТСЯ КАК ЕСТЬ!

Шли месяцы, и роман все время возвращался ко мне.

– ГОСПОДИ БОЖЕ! – говорил Дженко. – Я ДАЖЕ НЕ МОГУ ПОЕХАТЬ В НЬЮ-ЙОРК ПОЖАТЬ РУКИ ИЗДАТЕЛЯМ!

– Слушай, парень, может, бросишь тупорыловку? Запрись в комнатенке и пиши. Работай.

– ЭТО ТАКОЙ, КАК ТЫ, МОЖЕТ СДЕЛАТЬ, – говорил он, – ПОТОМУ ЧТО ТЫ ПОХОЖ НА АЛКАША. ТЕБЯ БЕРУТ, ПОСКОЛЬКУ СЧИТАЮТ, ЧТО ТЫ НИГДЕ БОЛЬШЕ НЕ НАЙДЕШЬ РАБОТУ, И ПОЭТОМУ ОСТАНЕШЬСЯ. А МЕНЯ НЕ БЕРУТ, ПОТОМУ ЧТО СМОТРЯТ НА МЕНЯ, ВИДЯТ, КАКОЙ Я ИНТЕЛЛИГЕНТНЫЙ, И ДУМАЮТ: НУ, ТАКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНТНЫЙ ЧЕЛОВЕК У НАС НЕ ЗАДЕРЖИТСЯ, НЕТ СМЫСЛА И НАНИМАТЬ.

– И все равно я считаю: запрись и пиши.