Однажды ночью я вернулся домой очень поздно. Я был по-настоящему сломлен. Достать ключ и вставить в замок – только на это и хватило сил. Я зашел в спальню: Фэй лежала в постели, читала «Нью-Йоркер» и ела шоколадные конфеты. Она даже не сказала «привет».

Я вышел в кухню и поискал чего-нибудь поесть. В холодильнике голяк. Я решил налить себе воды. Подошел к раковине. Она была забита мусором. Фэй нравилось собирать пустые банки с крышками. Половину раковины забивала грязная посуда, а сверху вместе с бумажными тарелками плавали эти самые банки с крышками.

Я вернулся в спальню в тот момент, когда Фэй отправляла в рот очередную конфету.

– Послушай, Фэй, – сказал я, – я знаю, что ты хочешь спасти мир. Но не могла бы ты начать с кухни?

– Кухня – это не важно, – ответила она.

Трудно давать по физиономии седой женщине, поэтому я просто зашел в ванную и пустил воду. Обжигающая ванна может охладить нервы. Когда она наполнилась, я испугался залезать. Мое больное тело к тому времени настолько окостенело, что я боялся утонуть.

Я вышел в переднюю комнату и через силу умудрился стащить с себя рубашку, штаны, ботинки, носки. Зашел в спальню и влез в постель рядом с Фэй. Я не мог найти себе места. Каждое движение мне чего-то стоило.

Ты бываешь один, Чинаски, подумал я, лишь когда едешь на работу или с работы.

Наконец я улегся на живот. Все болело. Скоро назад на почту. Если удастся уснуть, будет легче. То и дело я слышал шелест страницы, чвак поедаемой конфеты. То был вечер одной из ее писательских мастерских. Если б только она еще свет выключила.

– Как мастерская прошла? – спросил я с живота.

– Меня беспокоит Робби.

– О, – сказал я, – что случилось?

Робби был парнем лет под 40, всю жизнь прожил с мамой. Он писал, как мне сказали, ужасно смешные рассказы о католической церкви – и больше ничего. Робби в натуре отрывался на католиках. Журналы были просто не готовы к Робби, хотя кто-то в Канаде его как-то напечатал в журнале. Я видел Робби в один из своих выходных вечеров. Я отвез Фэй к тому особняку, где они читали друг другу все это барахло.

– О! Вон Робби! – воскликнула Фэй. – Он пишет ужасно смешные рассказы о католической церкви!

Она показала его мне. Робби стоял к нам спиной. Жопа у него была широкой, большой и мягкой; она свисала ему в брючки. Неужели не замечают, подумал я.

– Не хочешь зайти? – спросила Фэй.

– Может, на следующей неделе…

Фэй положила в рот еще одну шоколадку.

– Робби встревожен. Он потерял работу экспедитора на грузовике. Он говорит, что не может писать без работы. Ему нужно ощущение надежности. Он говорит, что не сможет писать, пока не найдет другую работу.

– Ох черт, – сказал я, – я могу найти ему другую работу.

– Где? Как?

– На почте людей берут налево и направо. И платят неплохо.

– НА ПОЧТЕ! РОББИ СЛИШКОМ РАНИМ, ЧТОБЫ РАБОТАТЬ НА ПОЧТЕ!

– Извини, – сказал я. – Я думал, стоит попробовать. Спокойной ночи.

Фэй не ответила. Она рассердилась.

Пятницы и субботы у меня были выходными, поэтому по воскресеньям приходилось круче всего. Плюс тот факт, что по воскресеньям меня заставляли приходить на работу в 15.30 вместо обычных 18.18.

В то воскресенье я пришел, и меня сразу поставили в секцию рекламы, как обычно и бывает по воскресеньям, а это означало по меньшей мере восемь часов на ногах.

Помимо болей я начал страдать припадками дурноты. Все кружилось, я был близок к обмороку, потом брал себя в руки.

То было жестокое воскресенье. Пришли какие-то подруги Фэй, сели на кушетку и зачирикали, какие они на самом деле великие писательницы, действительно лучшие во всей стране. А не печатают их всего лишь навсего потому, что они не – как они сами говорили – посылают свои вещи.

Я посмотрел на них. Если они писали так же, как выглядели, как пили кофе, хихикали, макали пончики в сахарную пудру, не имело значения, посылают они свои вещи или засовывают себе в жопу.

В то воскресенье я сортировал журналы. Мне нужен был кофе, два кофе, что-нибудь поесть. Но все бугры повылазили наружу и стояли впереди. Я подорвал через задний ход. Надо было срезать путь. Кафетерий находился на втором этаже. Я работал на четвертом. Возле мужского сортира была дверь. Я посмотрел на табличку.

ОСТОРОЖНО!

НЕ ПОЛЬЗУЙТЕСЬ ЭТОЙ ЛЕСТНИЦЕЙ!

Прикол такой. Я же был мудрее этих засранцев. Они просто повесили табличку, чтобы такие умные парни, как Чинаски, не ходили в кафетерий. Я открыл дверь и стал спускаться. Дверь за мной захлопнулась. Я спустился на второй этаж. Повернул ручку. Что за хуйня! Дверь не открывалась! Она была заперта. Я снова поднялся. Мимо двери третьего этажа. Ее я пробовать не стал. Я знал, что она заперта. Как и на первом этаже. К тому времени я уже довольно хорошо усвоил, что такое почтамт. Коль уж тут расставляли ловушку – делали это тщательно. У меня оставался единственный незначительный, но шанс. Я был на четвертом этаже. Дернул ручку. Заперто.

По крайней мере, дверь – у мужского сортира. Тут постоянно кто-то ходит туда-сюда. Я ждал. Десять минут. Пятнадцать минут. Двадцать минут! Неужели НИКТО не хочет посрать, поссать или просто посачковать? Двадцать пять минут. Тут я увидел лицо. Я побарабанил по стеклу.

– Эй, приятель! ЭЙ, ПРИЯТЕЛЬ!

Он меня не слышал или делал вид, что не слышит. Промаршировал в сральник. Пять минут. Потом появилась еще одна рожа.

Я постучал сильнее:

– ЭЙ, ПРИЯТЕЛЬ! ЭЙ, ТЫ, ХУЕСОС!

Наверное, он услышал. Посмотрел на меня сквозь армированное стекло. Я сказал:

– ОТКРОЙ ДВЕРЬ! ТЫ ЧТО, НЕ ВИДИШЬ, ЧТО Я ТУТ? Я ЗАПЕРТ, ДУРЕНЬ! ОТКРОЙ ДВЕРЬ!

Он открыл дверь. Я вошел. Парень был в трансе. Я пожал ему локоть.

– Спасибо, парнишка.

Я вернулся к ящику с журналами. Тут мимо прошел бугор. Остановился и посмотрел на меня. Я притормозил.

– Как у вас дела, мистер Чинаски?

Я рыкнул на него, замахал журналом, как будто сейчас окончательно слечу с катушек, что-то пробурчал под нос, и бугор отвалил.

Фэй была беременна. Но это ее не изменило – и на почтамт тоже никак не повлияло.

Всю работу выполняли те же самые сортировщики, а разнорабочие стояли вокруг и трындели о спорте. Здоровые черные пижоны, накачанные, как профессиональные борцы. Как только на службу поступал новенький, его швыряли в команду разнорабочих. Это не давало им убивать надзирателей. Если у разнорабочих и был надзиратель, его никто не видел. Команда привозила фургоны почты, поступавшие грузовым лифтом. Работы на пять минут в час. Иногда они пересчитывали почту или делали вид. Выглядели очень спокойными и интеллектуальными, ведя свои подсчеты с длинным карандашом за ухом. Но большую часть времени они яростно трындели о спорте. Все они были специалистами – читали одних и тех же спортивных комментаторов.