Но все от него отвернутся, как от прокаженного, а остаться на чужбине без друзей — легче пулю в лоб. Впрочем, какие это друзья? Настоящие разметаны революцией, перебиты на фронтах гражданской войны. Поручик Брянский переметнулся, служит красным. Сейчас, наверно, воюет с немцами, воображает, что сражается за Россию. Горчаков зло усмехнулся.

Россия! Какая она? Голубое небо, могучие ели, сосны. В отцовском имении березовая рощица на берегу тихой реки. По утрам дворник расчищал дорожки, пьянящий морозный воздух бодрил, отдавал запахом палой листвы. Стучали в окно голодные синицы, перепархивали, качались на ветках; оживленно стрекотали черно-белые сороки, склевывали засохший шиповник багряногрудые пепельные снегири, каркал на дубу столетний ворон. Снег у гумна[74] прострочили заячьи стежки, мышковала на опушке, прячась за деревьями, пушистая огневка[75].

Вернется ли это? Вернется! И очень скоро. Германская армия очистит страну от большевиков и зазвенят-затрезвонят колокола по всей Руси.

— Направо!

Рикша послушно свернул на горбатый мостик, пахнуло прелью. Грязный, илистый канал, пологие берега, уткнулись в песок утлые джонки[76].

— Левее!

Рикша покорно мотнул головой, как усталая лошадь. Он дышал тяжело, с присвистом. Горчакову стало неловко: изголодавшийся человек… Следовало нанять молодого; все-таки подло ездить на людях. Не по-русски это…

Но вот и дом, грязно-коричневый, похожий на казарму. Горчаков ненавидел этот дом, давно собирался купить уютный коттедж на зеленой окраине.

— Stop running! Finich![77]

Рикша затормозил, худая спина напряглась, под пропотевшей рубахой резко обозначились лопатки. Рикша бессильно уронил лакированные оглобельки.

— Finich, — повторил Горчаков, расплачиваясь, и отраженное эхом слово прозвучало яростно и зло.

Послышались торопливые шаги. Горчаков обернулся, блеснуло в лунном свете лезвие, сильный толчок в спину, и Горчаков упал, ударившись коленом о тротуар, но тотчас вскочил, кривясь от острой боли. Нападавший, пригнувшись, юркнул за угол; рядом стоял монах в оранжевом хитоне.

— Вы спасли мне жизнь! Вторично!

Горчаков достал бумажник, монах покачал обритой головой.

— Деньги — прах. Горсть риса, глоток родниковой воды заменяют нам все ценности вселенной. Ступай с миром, — сказал он оцепеневшему рикше.

Рикша понесся как ветер.

Монах поднял валявшийся на мостовой кривой клинок.

— Тибетский. Сработан в обители живого бога[78], дабы вершить зло.

Горчаков взял у монаха нож и вздрогнул — нож предназначался ему. Кто же убийца? Голодный хунхуз? Наемный бандит? Чей-то посланец? Преступник ждал за углом; кто же заинтересован в его смерти? Уж не Конфуций ли, старая лиса? Не исключено. А может, полковник Кудзуки?

— Я хотел бы оставить этот нож… — Горчаков повернулся к монаху, но тот исчез.

Горчаков поднялся к себе, зажег свет, бросил нож на поднос в прихожей, где лежали вечерние газеты и письма, достал из бара коньяк, залпом выпил полстакана, пожевал дольку лимона и позвонил Кудзуки.

К телефону подошел Маеда Сигеру, узнав Горчакова, зашипел:

— Рад срышать. Рад. Господин порковник изворит отдыхать. Что дорожить?

— Я готов встретиться с вами в любом месте.

— Когда?

— Когда угодно. Хоть сейчас.

— Хорсё. Очинно хорсё.

Сигеру пообещал уточнить у Кудзуки время и место встречи и повесил трубку. Горчаков потер лоб, возможно, Кудзуки стоял рядом и слышал весь разговор. То-то радости у макак! А, гори они ясным огнем! В Азии поневоле сделаешься азиатом. Все мы чуточку потомки Чингисхана. Но каков этот солдафон Маеда!

Горчаков ошибся. Офицер японской императорской армии Маеда Сигеру был далеко не так прост и ограничен, как это казалось Горчакову и отчасти даже непосредственному начальнику Сигеру полковнику Кудзуки. Маеда Сигеру еще в спецшколе подавал большие надежды, и его не раз ставили в пример прочим. Маеда был ценен тем, что у него полностью отсутствовали качества, присущие большинству людей: жалость, сожаление, сострадание, сочувствие к ближнему были для Сигеру понятиями абстрактными. В этом курсанты и преподаватели убедились, когда первокурсник Сигеру выдал охранке Кёмпентай[79] товарища по взводу, который не хотел ехать на материк из-за больной матери. «У этого Сигеру нет нервов, — говорили преподаватели. — Он далеко пойдет».

Маеда благоговел перед культом самураев, высшим идеалом почитал самурайскую честь и верность принципам изуверского средневековья. Ради достижения цели самураи не останавливались на полпути. Маеда искренне завидовал камикадзе, летчикам и морякам-смертникам, подлинным носителям рыцарского самурайского духа, и просил командование откомандировать его в отряд «людей-торпед». Смертник, посаженный в управляемую торпеду, подруливал к борту вражеского корабля и взрывался вместе с ним. Дома Маеда воздвиг маленький алтарь в память камикадзе, отдавших жизнь за божественного Тэнно. Под портретами героев курились благовония.

Маеда никогда не расставался с тяжелым самурайским мечом, доставшимся ему по наследству. Старший брат не раз кровавил стальное лезвие, расправляясь с китайскими партизанами, бойцами китайской Красной армии. Брату не повезло — его пометила партизанская пуля. Урну с прахом установили в фамильной усыпальнице, а меч достался курсанту военного училища Сигеру. Маеда не терпелось опробовать меч на тех, кто повинен в смерти любимого брата. Однажды такой случай представился: в деревне солдаты схватили подозрительного человека.

Полуголого, страшно избитого, его приволокли в лагерь. Невысокий, узкоплечий, он походил на мальчишку, всем своим неказистым обликом вызывая неосознанную жалость. Он стоял, затравленно озираясь по сторонам, а сбежавшиеся со всех сторон солдаты с удивлением рассматривали пленника, казавшегося простым крестьянским парнем, недавно приехавшим на материк, существом из иного мира.

— Какой маленький… Совсем ребенок.

— Попадись этому ребенку ночью, он с тебя шкуру спустит!

— Китайские черти — они такие…

— А грязен-то, грязен…

— Нашел чему удивляться. Эти свиньи понятия не имеют о цивилизации.

Маеда, слушая все эти реплики, негодовал: солдаты не проявляют к пленнику вражды, рассматривают его, как дети, поймавшие в лесу неизвестного зверька. Осмелев, солдаты принялись пространно обсуждать образ жизни местного населения, а один молоденький и вовсе вывел Сигеру из равновесия — почтительно попросил переводчика узнать у пленника, какой урожай он собирает со своего поля.

— Почему ты решил, что этот тип крестьянин?

— Его задержали в деревне, господин лейтенант!

— По-твоему, в деревню не может пробраться враг?

— Может. Но этот — крестьянин.

— С чего ты взял?! — Маеда едва сдерживался.

— Руки, господин лейтенант. Мозоли…

— Как у меня, — добавил коренастый унтер[80].

Маеда рассердился не на шутку, схватил солдата за грудки, тряхнул на совесть.

— Военную форму можно надеть на кого угодно, болван! Даже на этого недоноска. Это враг! Опасный и коварный враг, а вы расспрашиваете его об урожае. Он тут высматривает, вынюхивает, он шпион, и если бы его не поймали, то лагерь мог бы подвергнуться внезапной атаке партизан. А ну привяжите его к дереву!

Струхнувший унтер старательно опутал пленника прочным манильским тросом, туго