Картина не оригинал, но это не важно: нельзя было явиться с пустыми руками.

Папы на месте не оказалось… Дверь открыла Рокнесса – сейчас ей было семь лет и выглядела она несчастной и осунувшейся, как крепостная девка в услужении Салтычихи…

Рокнесса безразлично изучила самодовольное лицо брата – и ушла оповестить мать.

Мама задумчиво замерла у окна – мерцала, как далекая, недостижимая звезда в равнодушной космической тьме… На ней – черное атласное платье с глубоким прямоугольным вырезом, колье из белого золота и серьги-подвески с рубинами. На ногах – серебристые туфельки. На голове высилась – как ядовитая улитка-конус – поднятая контролем прическа.

Мать была прихорошена, будто собиралась в свет. Она одевалась так каждый день в ожидании возращения мужа…

Мама приняла Эдварда без улыбки – и даже мельком не взглянула на его подарок. Приказала приставить Левитана к стенке… Затем кивком головы указала на кресло.

Эдвард покорно сел – а сама она грациозно приземлилась в углу дивана, напротив. Закинула ногу на ногу – и закурила сигарету на длинном эбеновом мундштуке. Минут пять молча смотрела на сына – три года его не видела.

Эдвард улыбался – и ей это не нравилось…

– Как твои успехи, мой мальчик? – спросила она.

Эдвард считал, что теперь ему есть, чем крыть.

Он в течение получаса рассказывал про свои достижения на поприще умиротворителя – он в топе, в первой двадцатке рейтинга. Затем – про поимку редчайших взрослых сфер. Теперь Эдвард – один из самых молодых крестных в новейшей истории «Айсы».

Буквально через несколько дней организация устраивает в его честь банкет. Ему по всем приметам уготовано великое будущее…

Мама может наконец-таки им гордиться.

В заключение Эдвард похвалился поэтическими успехами – прочитал ей стихотворение «НЕТ»…

Мама стряхнула пепел на пол – и осклабилась.

На вид ей было не больше двадцати пяти. Прекрасна, как Венера. На правой щеке чернела стильная родинка…

– Сынок, понимаешь… – протянула она. – Твои стихи как пролежни… Они у тебя от безделья. Ты подумай… Как о славе и почете может мечтать юноша… который днями напролет сидит на пятой точке – и сочиняет эти… вирши? Не пиши больше ничего, сделай милость.

Затем она сказала, что Эд конечно молодец, но в ее времена поимка взрослых сфер считалась, мягко говоря, бытовой ерундой… Он по-детски наивен и простодушен, раз думает, что это в принципе достойно уважения…

Успехи умиротворителя впечатляют, но их нельзя занести в портфолио – это по сути низкий и туповатый труд… Эдвард похож на дворника, который бахвалится тем, как замечательно он вымел двор.

А что он станет самым молодым крестным – так ведь и она крестная: крестила и усыновила его, Эдварда, – о чем они с мужем не устают сожалеть…

Эдвард снова ее разочаровал. Впрочем, почему снова – она уже и не ожидает от него чего-то стоящего…

Просто смириться с этим тяжело. Столько трудов на него потрачено…

Ему нужно повзрослеть. Срочно. Показать, что он настоящий мужчина – а не ребенок-переросток в облачных штанишках…

А за подарок спасибо – но впредь не стоит дарить всякую… мазню, которые Эд по невежеству посчитал искусством.

И пусть уже вылечит свою крапивницу – смотреть на него мерзко.

// В айсе родители унижают детей и обесценивают их заслуги.

Эдвард не помнил, как выбрался из отеля.

Ему было плохо. Он чувствовал себя брошенным и чрезмерно опустошенным. Разочарованным и разваливающимся – как худо склеенная обувь из Китая.

Его затопила тоска одиночества и чувство, что он никому не нужен. Хотелось убежать – просто подальше.

Туда, где никого нет.

Это чудо, что он не разбился на обратном пути, так как на дорогу он почти не смотрел. Эдвард ехал и думал – ехал и чесался, зудело все тело. Если бы трассу перебегала кошка – он бы с радостью ее передавил…

Так всегда случалось после бесед с родителями – так отчего же он раз за разом к ним возвращался?.. Зачем? Чтобы в очередной раз получить в лицо порцию грязи?

Чтобы ему напомнили, что он никто – и никем помрет?..

Как паразит…

Он вспомнил, как в тринадцать лет проник на крышу Коммерцбанк-Тауэра в центре Франкфурта-на-Майне – одного из самых высоких зданий Европы. Туда не пускали – но айсайцу с контролем все преграды нипочем. Подойти к краю оказалось до безумия страшно – высота там более 250 метров, а ограждения малые.

Ветер свистел и сдувал: любой порыв – и ты летишь вниз головой.

Но Эдвард превозмог страх. Он встал на самый край – и стоял до тех пор, пока боязнь не утихла.

Он справился – стал сильнее. Эдвард гордился собой.

Но затем на смену страха пришло другое чувство – одиночество, ноющая пустота внутри. Эдвард стоял на крыше небоскреба и думал: «Вот сделаю шаг – и все… Меня нет».

Кто прольет слезу? Кто его помянет?..

Родители – те пожмут плечами и заведут нового ребенка… А больше он никому не нужен.

Мир не замечал его жизни. И тихой смерти – тоже не заметит…

И в тот момент Эдварду стало так же плохо, как сейчас, когда он был за рулем.

Тогда он уселся на край – и, болтая ногами над пропастью, всерьез задумался: а не спрыгнуть ли?..

Его проверки на храбрость, успехи и достижения – бессмысленны. Зачем он это делает?..

Захотелось. Разом. Все. Закончить.

Он начал представлять себе, как заваливается. Съезжает с кромки – и падает…

Проносится мимо десятков окон – а люди за стеклами в ужасе открывают рты. Из их рук медленно валятся кофейные чашки – прямо на финансовую отчетность. Они подбегают к перилам – и смотрят вниз, охают.

На асфальте – под исковерканным детским телом – расплывается багряная клякса. Толпа сбирается, люди прикладывает ладони к губам…

Эдвард улыбнулся.

Да, все вдруг обратят на него внимание… Станут пересказывать друг другу истории о бедном подростке-суициднике, которого довела до ручки жизнь…

Он будет им сниться.

О нем напишут в газетах, снимут выпуск новостей. Может быть, его смерть настолько повлияет на кого-нибудь, что оставит психологическую травму…

До самого вечера Эдвард глядел под ноги, представлял свою смерть и ее последствия – и счастливо улыбался…

Пустота внутри постепенно исчезала – а на ее месте разливалось тепло.

Эдвард не стал прыгать – не стоило убиваться ради того, чтобы его заметили на пару секунд. Тем более сам он этого не увидит.