носа, а у кого и из кармана. То есть наш Хаккы!

Вначале эту шутку рассказывали друг другу смеха ради. Проводившие расследование чиновники смеялись.

— Ни к чему других обыскивать, — говорил полицейский.

Даже сам Хаккы хохотал. Однако время шло, и таяла последняя надежда найти хоть какую-нибудь зацепку. Атмосфера накалялась.

Между делом в каюту капитана привели бродягу в лохмотьях, путешествовавшего без билета.

— Поймали, поймали, — радовались мы.

Однако немного погодя беднягу отпустили. Все клялись, что непричастны к делу.

А Хаккы… Он словно застыл на месте рядом с маленьким Горбуном. Наверное, и его о чем-то расспрашивали. Даже такое его поведение уже настораживало. Хуже всего то, что и я начинал его подозревать. Можно ли не ощутить того, что витает в воздухе? Дело приняло настолько серьезный оборот, что все шутки относительно Хаккы прекратились. Я даже стал бояться своего воображения и подозрительности. Боялся услышать от свидетелей, входивших иногда в комнату следователей, что они, проснувшись среди ночи, видели тень, очень похожую на Хаккы. Это само по себе могло сделать преступником невинного человека. И я сам уже не знал, чему верить. Кто из нас может спасти себя от влияния этой напряженной удушливой атмосферы? В такой момент всему придается значение — и взгляду подозреваемого, и его словам…

Глава тринадцатая

В просвете я заметил Азми. Лицо бледно-желтое, губы словно сведены судорогой. Мне стало не по себе. Вот кто главный подозреваемый…

Я будто слышал крик адвоката:

«Если не брал, почему тогда бледнеешь? Невиновный человек разве боится правосудия?»

Бедняга Азми выглядел так ужасно, что я подошел к нему.

— Азми, я все понимаю, — начал я. — Однако ты не должен вмешиваться! В лагере, когда английские надзиратели набросились на нас, а потом две недели продержали в яме, разве тогда все произошло не из-за похожего случая? Мы уже не дети, это того не стоит!

Азми посмотрел на меня, по его лицу я понял, что он догадался; я говорил это не только, чтобы успокоить его. Но и себя тоже.

— Кого защищать? — спросил он с притворным изумлением. — Разве кто-то спрашивал о чем-то у Хаккы?

— Чтобы узнать правду, разве есть другой путь? — задал я вопрос. — Только предположения, предположения… Многое в этом мире обстоит именно так!

— Сулейман, — сказал Азми, сжав мне руки. — Я не уверен в том, что не закончу свою жизнь на виселице, как и мой отец. Но на данный момент тебе нечего за меня бояться. Ты не раскаешься в том, что ты для меня сделал…

В его взгляде было что-то похожее на слезы. Что может быть лучше этой справедливости?..

Наконец ближе к вечеру вора нашли. Деньги украл буфетчик. Он спрятал их в буфете под пустыми бутылками из-под газировки. Когда деньги обнаружили, он, как на духу, поведал, как украл их. Если бы он додумался сказать с простодушным видом: «Откуда мне знать! Кто-то подложил, наверное!» — подозрение опять-таки пало бы на Хаккы. Потому что все думали на него. Однако буфетчик оказался настолько наивным, что даже не догадался подумать об этом.

Некоторые из нас уже подошли к Хаккы.

— О Аллах, пусть такое больше не повторится! — успокаивали мы его.

Почему-то никто из следственной комиссии даже не извинился перед ним. А у него от всего этого безумия глаза наполнились слезами.

— Не за себя боялся, — прервал молчание бедняга, — плохой я или хороший, я из вас. Я вместе с вами. Если честно, то мне было очень тяжело…

Среди нас находилась и Ремзие. Она стояла к нам спиной, упершись руками о фальшборт. Ее словно не интересовало то, что происходило вокруг.

Вдруг я услышал, как девушка всхлипывает. В еще худшем положении пребывал старик Нури — в его огромных глазах блестели слезы. Однако он стеснялся их.

— Наверное, Пучеглазый вспомнил свои тяжбы по присвоению имущества, поэтому и плачет, — зашептал мне на ухо ходжа.

Ремзие все еще не повернула головы, однако уже успокоилась. Макбуле тихонько положила ей руки на плечи и погладила по щеке. Но это продлилось не долго.

— Знаете, я, кажется, начинаю любить эту умницу! — сообщила Макбуле, подойдя к нам.

В конце концов радостное настроение постепенно к нам вернулось. Макбуле, оставив меня, направилась к ходже.

— Смотри, она тоже плачет, — сказала она ему, указывая на Ремзие. — Пойди, вытри ей нос. Здесь у всех на глазах получишь хороших тумаков и опозоришься на весь мир. Вот я посмеюсь тогда! Ну как, вечером опять будешь петушиться перед этими типами?

Сказав это, она пришла в себя. И у всех окончательно поднялось настроение.

* * *

Азми по-прежнему молчал. Когда он в таком расположении духа к нему лучше было не подходить. Однако он, словно ему надоело одиночество, сам подошел ко мне.

— Знать карту плохо, — произнес он. — Пока не знаешь, всё кажется бесконечным и настолько красивым! А когда понимаешь, что находишься в простом бассейне, это наводит скуку… Я, если ты помнишь, как-то однажды даже хотел сбежать.

Болезнь Азми являлась застарелой… Я знаю его с тех пор, как он отправился в Согукчешме Рюштиеси. Он должен был стать солдатом. Он был младшим ребенком в семье пожилого военного. Его отец вышел в отставку тридцать первого марта, когда повстанцы захотели набрать в свои ряды бывших офицеров. Однажды они забрали его из дома и отвезли в гарнизон в сторону Бешикташа. Через несколько дней вошедшая в Стамбул Армия сопротивления схватила отца по обвинению в мятеже. Его приговорили к смертной казни. Он даже не понимал, за что… Потом рассказывали о той ночи, когда его казнили. Люди вспоминали, как он проснулся, ничего не понимая.

«Меня, что ли? О Аллах, Аллах! За что?» — спрашивал он.

«Давай, отец», — сказали ему и отвезли к месту казни.

Иногда Азми словно заново переживал эту сцену и видел, как отец удивленно говорил: «Меня, что ли? Что я сделал? За что?»

Первый удар Азми получил именно тогда. Он был сломлен. Потом наложились тяготы войны… Но со временем и эти раны затянулись, и он постепенно становился нормальным веселым человеком.

Глава четырнадцатая

Ходжа и господин Сервет довольно быстро сошлись. Ходжа стал кем-то вроде личного советника патрона. Однако в реальности господин Сервет вертел им, как хотел. А что еще хуже, сам ходжа знал об этом. Тем не менее мне он