— …тебя бы законопатили на Чукотку, там бы тыхлебнул лиха по уши!

— И прекрасно! на Колыму! и давно бызастрелился и не мучился!

— Я все для тебя сделал! Чего ты теперь еще отменя хочешь?

Подведя беседу к нужному вопросу, племянникпереселяется с пола на стул. И внушает вкрадчиво:

— Слушай… ты ведь запросто за руку со всемиадмиралами… с нашим командующим…

— Да уж… — кивает дядя не без самодовольства.— Потому что — уважают!

— Вот. Послушай. Ты бы не мог встретиться садмиралом Головко, и раз в жизни попросить… если б он подписал… он ведь тебе неоткажет… — И подает дяде заготовленный рапорт об увольнении в запас.

— Нет, — говорит дядя. — С такими просьбами як нему обращаться не буду. Наши отношения, знаешь, иного рода. Нет. Не стану яего о таком просить.

Штейн принимает позу, по сравнению с которойумирающий лебедь Плисецкой — это марш энтузиастов. И тихо шепчет:

— Тогда прощай, дядя… Я тебя любил. Я гордилсятобой. Прости, что причиняю вам такое горе… прошу никого не винить…

Выдергивает из брюк ремень и норовитпристроить петлю к оконному карнизу.

— Прекратить!! — грохочет кулаком бездушныйдядя, солдафон от маринистики.

Тут в комнату впадает его жена, племянниковатетя, которая всю эту душераздирающую сцену подслушивала за дверью, и говорит:

— Сашенька, есть у тебя душа или нет у тебядуши? Ты посмотри — на мальчике ж лица нет. Он же над собой что-то сделает, тычто, не понимаешь?.. Я всегда говорила, что нельзя отдавать мальчика во флот.Все эти твои матросы — они такие грубые. Они пьют, как биндюжники, они ругаются— это тихий ужас! Я после них неделю мою квартиру и проветриваю от табака ипортянок.

— Моряки не носят портянок!!!

— Скажите пожалуйста! А что они носят? Это такважно? Или у тебя много племянников?..

— Не лезь не в свое дело! — гремит дядя.

— Это мое дело! — кричит ему тетя. — И не смейна меня кричать! Кричи на своих адмиралов, так их ты боишься!

— Я боюсь?! — орет дядя. — Да я — членправления… кандидат ЦК…

— Так почему ты не можешь пойти в гости кэтому Головко? Он к тебе прислушивается, я же знаю. Они же понимают, что тыумный человек. Что тебе стоит? Ну хорошо — выпей с ними, посиди, я теберазрешаю.

— Никуда не поеду, — отрубает дядя.

Штейн подставляет стул к своей петле на окне изакрывает глаза.

— У тебя есть сердце? — спрашивает тетя. — Илиу тебя нет сердца? Ты посмотри, что делается с ребенком. Если бы я была егоминистром, так я бы давно отпустила его куда он хочет. Какое море? ТолькоЧерное. Мальчику необходимо курортное лечение, это кожа и кости. У него совсемслабые нервы. И вообще ему нисколько не идет эта форма, ты посмотри на него — иэто матрос?..

В конце концов дядя плюет, звонит Головкодомой, надевает свою шубу на бобрах, сует в карманы две бутылки армянскогоконьяка, вызывает из гаража свой персональный ЗиМ и едет к Головко.

Головко принимает его сердечно, ставит, в своюочередь, свой коньяк, вестовой накрывает стол — серебряные подстаканники,нарезанный кружевом лимончик, балычок-икорка с разных флотов; пьют они коньяк ичай по-адмиральски (а чай по-адмиральски — это так: берется тонкий чайныйстакан в серебряном подстаканнике, наливается крепчайшим горячимсвежезаваренным чаем, бросается ломтик лимона и сыплется три ложечки сахара; арядом становится бутылка коньяка. Отхлебывается чай, и доливается доверху коньяком.Еще отхлебывается — и еще доливается. И вот когда стакан еще полный, а бутылкауже пустая — это и есть настоящий адмиральский чай). И с удовольствиембеседуют. Головко говорит о литературе, Штейн говорит о флоте, и очень обадовольны поговорить с понимающим и компетентным собеседником.

И дядя, как бы между делом, в руслезастольного разговора, повествует в юмористическом ключе, чтоб никак не дай Богне отягчить настроение хозяина, всю историю злоключений своего племянника — какотвлеченного флотского офицера, не называя фамилий. И адмирал совершенноблагоприятно это воспринимает, заливается смехом и переспрашивает подробности,войдя во вкус, слезы утирает и за живот держится. Такой юмор ему в кайф: доболи знакомая фактура.

А в заключение рассказа дядя эффектным жестомвыдергивает рапорт своего племянника и кладет перед Головко. Головко, ещепохрюкивая, тянется за очешником, надевает очки, читает рапорт и закатываетсядиким хохотом:

— Ох-ха-ха-ха! — лопается. — Так это что — ствоим племянником все это было? Ха-ха-ха! Ну, ты драматург!

Это, значит, дядя придумал такойдраматургический ход. И теперь с удовлетворением видит, что все он рассчиталправильно — ударный сценический ход по адмираловым мозгам, сюжет свинченистинным драматургом, что адмирал и признал: никакого неудовольствия у него, асплошные положительные эмоции. Хороший дядя драматург. Настоящий. Крупный.

— Вот, — говорит, — хо-хо-хо! такая,понимаете, история. Так что, если можно… не моряк, что поделать.

— Ох-ха-ха-ха! — надрывается Головко.Развинчивает авторучку, чертит в углу рапорта собственноручную резолюцию,размашисто подписывает, складывает лист и швыряет через стол дяде. — Ну,спасибо за спектакль! потешил старика! А я-то думаю, откуда это ты в такихподробностях все это знаешь!.. Погоди-ка, — и жестом велит вестовому поставитьеще бутылку. — Выпьем еще, посидим. Давненько я так не веселился! Ну-карасскажи еще раз, как это он шпалер в гальюне забыл… ха-ха-ха!

И к двум ночи вдребезги пьяный дядя,знаменитый драматург Штейн, является на своем ЗиМе домой. Шофер его вводит вдвери, дядя, с красной физиономией, сильнейше благоухая на весь дом хорошимконьяком, благодушный и снисходительно-гордый, падает в своей распахнутой шубев кресла.

А племянник, уже синий от непереносимоговолнения — судьба решается! — бегает по стенам в полубессознательном состоянии.И смотрит на дядю, как блоха на собаку, которою можно прокормиться и выжить, аможет она тебя и выкусить.

Тетя говорит:

— Сашенька, не томи же душу. Мальчик весьизвелся. Ну что, таки он подписал это заявление? Прошу тебя!

Дядя лыбится и извлекает из себя звук:

— Ы!.. салаги!.. на!

И гордо пускает племяннику через комнатупорхающий рапорт.