На нем большая, как зонт, дорожная шляпа, такие носили священники, сплетенная из непромокаемых кипарисовых стружек, плащ из тростника, соломенные сандалии. Издалека его можно было принять за нищего, буддийского паломника или даоса, покинувшего бренный мир.

Однако при ближайшем рассмотрении, чуть ли не каждому встречному становилось ясно, что это прославленный поэт Мацуо Басё, Учитель хайкай или хокку – трехстишия, похожего на звук одинокого удара в колокол, пронизывающего душу, туманный намек – за которым таится вся глубина этого мира.

Таких людей в Японии называли «златоротыми».

За каждым его шагом с трепетом следила вся Япония.

«Птицы сорокалетья» давно прилетели к нему, а сорокалетие считается в Японии первой старостью. Он был такой хрупкий и слабый здоровьем, а пустился в столь продолжительное странствие, что тысячи его поклонников и две тысячи учеников дико переволновались за него.

Его бы могли на руках понести во все путешествия, так его любили и ценили. Но он был беглец. Он не был монахом, хотя учился дзэн. Он просто остерегался мира, понимая, что мир не даст ему непреходящего и беспредельного. А он хотел одного – ясности видения, которая достигается в одиноком странствии по безвестной дороге. В этом была для него и поэзия, и пророчество, и религия.

Басё был Провидцем. У него учился один человек – поэт и художник Кёрай, сочинивший хокку:

Басё сказал:

– Сейчас вряд ли есть люди, способные воспринять это стихотворение. Должно подождать еще года два.

Ровно через два года об этом хокку заговорили, люди с восторгом приняли его.

– И откуда он мог знать, – удивлялся Кёрай, – что стихотворение это на два года опередило свое признание? Мне самому и во сне не могло такое привидеться!..

Он бежал от своей феерической славы, званых вечеров, поэтических турниров, от привычного, отлаженного, устойчивого, даже от своей одинокой хижины «Басё-ан» – «Обители банановых листьев», где своими руками посадил банановое дерево и назвал себя в честь него Басё. Это был его друг и брат, такой же беззащитный перед бурями этого мира. Когда Басё пустился в странствия, то замучил соседей просьбами стряхивать с листьев иней и оберегать свою банановую пальму от порывов ветра, даже оставил им письменные наставления, тревожился о ней в далеких краях: «Как стонет от ветра банан, как падают капли в кадку, я слышу всю ночь напролет».

Надо сказать, что безвестное странствие по безлюдной дороге не очень-то у него вытанцовывалось: его везде узнавали в лицо, в какое бы селение он ни заходил, его ждали ученики – давние и новые – в Исэ, Нагоя, Ёсино, Нара… Устраивали пышную встречу, приглашали на поэтические сборища: тогда все японцы с легкой руки Басё стали сочинять хайкай.

В провинциях вообще сложилась замечательная традиция: если в дальние края забредал известный поэт, его приглашали за денежное вознаграждение – рукою Мастера – «править строфы», сочиненные местными жителями. Как Пушкин бы сейчас – живой и невредимый – шагал по нашим городам и весям, такое же в Японии испытывали потрясение, когда на горизонте появлялся Мацуо Басё.

Однако такие долгие дальние путешествия были смертельно опасны, это все знали, и он тоже знал. Он ехал в седле зимою, когда даже его тень «леденела на спине у коня», шагал пешком с крутизны на крутизну в ужасную летнюю жару; ночевал где придется – в горном храме, на постоялом дворе, на гребне горного перевала, брел себе и брел, по возможности – по тропинкам, протоптанным в двенадцатом веке его любимым поэтом Сайгё. И вслед за ним вполне мог произнести: «Дальняя даль. Я один: в месте, где меня не видно; но откуда я могу видеть все».

Возможно, с помощью странствий он хотел взглянуть в лицо смерти и умерить свой поэтический дар. Он называл это «путешествием истрепанного погодой скелета» – и был готов умереть в одиночку в горах среди безжалостной дикой природы.

В этом смысле у Басё были заманчивые примеры – его любимый поэт, достигший больших высот в отвержении мира, один из величайших поэтов-странников, монах Сайгё в двенадцатом веке, поэт Соги в пятнадцатом, китайский поэт Ду Фу покинули столицы с тем, чтоб уже не вернуться, приняв решение умереть в пути. Они были звеньями одной цепочки, и через столетия свободно перекликались друг с другом, как иволга с пересмешником.

Соги давал камертон:

Басё отзывался:

Не у всех вышло так, как задумывалось. Соги отправился в путь, когда ему было уже под восемьдесят. Несмотря на небывалые снегопады, выпавшие на его долю, ледяные ветры, землетрясение, при котором погибло огромное множество людей, старик не чувствовал никаких признаков приближающейся смерти. Ему хотелось увидеть напоследок гору Фудзи – и он увидел. Далекие друзья просили провести с ними его близящиеся к закату дни – он добрался до них и пожил там в свое удовольствие. Повсюду его, как угасающее светило, приглашали участвовать в поэтических вечерах – он там блистал! Конечно, он простужался в дороге, болел, казалось, дни его сочтены, глядишь – он опять воспрянул и выздоровел.

Его ученик Сотё, который торжественно сопровождал Учителя в тот «скорбный» путь, и, честно говоря, рассчитывал, что не слишком много потратит на это времени, вообще уже перестал понимать, на каком свете он находится.

А старик Соги старательно выводил кисточкой на шляпе из кипарисовых стружек:

К счастью, и у Басё тоже был повод записать в дневнике:

Вот и мы с Лёней, как говорил Басё, «в поисках веток, надломленных рукой Сайгё», готовы были отправиться след в след за этими писателями-отшельниками, в Японии их называли «индзя»! Хотя они петляли в горах и умышленно заметали следы. Сайгё сам об этом говорил, открытым текстом: «Дорогу переменю, что прошлой весною пометил, в глубинах гор Ёсино! С неведомой мне стороны взгляну на цветущие вишни».

Но изначальная тропа, возможно, у них и у нас с Лёней общая – крутой подъем от нынешней конечной станции, вполне впечатляющий, между прочим! А у нас-то тяжелые рюкзаки! Весь наш скарб мы тащили с собой. Это и Басё удручало в свое время.