– Я думал, ты отрежешь мне яйца, – сказал я, сдерживая улыбку облегчения.

– Если одна из этих ран позеленеет, то как знать… А почему, ты думаешь, именно тебя я назначил щитоносцем Маугера?

Я пожал плечами:

– Самим норнам не разгадать твоих замыслов, господин.

Сигурд приподнял бровь.

– Я назначил тебя щитоносцем Маугера, потому что знал: ты будешь его защищать. Я мог бы попросить Флоки, Бьорна или Бьярни. Да любого из них. – Он кивнул на своих викингов. – Но разве их сердца позволили бы им встать между моим мечом и таким куском дерьма, как Маугер? Флоки, к примеру… Он махал бы щитом туда-сюда, чтобы все до поры до времени выглядело, как надо. Однако мне пришлось бы убить Маугера при первой же возможности. – Сигурд провел рукой, будто ножом, по внутренней стороне бедра. – Иначе Флоки бы мог перерезать англичанину вены, пока никто не видит.

– Именно так мне и следовало поступить, – сказал я, вспомнив, каков был Маугер – этот полутролль, гнилая жабья икра.

– Нет, Ворон, и я знал, что ты так не поступишь. По крайней мере, надеялся. – Он чуть отступил назад и провел руками по телу. – Посмотри на меня, парень, я цел. Получил только несколько новых царапин в дополнение к старым. Они станут напоминать мне, что с врагами нужно расправляться быстро, а не играть, словно кошка с мышью.

Неужто Сигурд вправду верил, будто сам определял ход поединка? В моих глазах эта битва была отчаянным, ожесточенным спором, в котором судьба благоволила то одной, то другой стороне, как морские волны, то наступающие на берег, то отступающие от него.

– Люди видели, что я выиграл поединок. Хей, да еще какой поединок! Скальд мог бы сложить о нем песню, причем хороший скальд! Когда наши дети состарятся, сага об этой битве будет согревать их кости холодными вечерами.

По лицу Сигурда мелькнула тень: у него был маленький сын, которому лошадь разбила голову копытом.

– Я никогда не видал ничего, что могло бы сравниться с этим боем. Даже боги, сдается мне, разинули рты.

Сигурд гордо улыбнулся.:

– И я победил, Ворон. Я уничтожил первого воина англичан, сделал его пищей червей – несмотря на все твои усилия. Кто теперь посмеет сказать, что от Сигурда, сына Харальда Сурового, отвернулась удача?

Ярл захохотал. Вместе с ним рассмеялся и я. Мой господин был не только свиреп, как Тор, но и хитер, как Локи.

* * *

Тем же утром, несколько часов спустя, с запада прикатился гром. В воздухе запахло плесенью, как обыкновенно бывает перед сильным дождем. Мы завернулись в кожи, пропитанные свежим тюленьим жиром, и, когда ливень начался, вода стала скатываться с них блестящими бусинами, точно со шкурки выдры. Горели факелы: густое, мрачное облако накрыло мир железно-серым сводом, прежде времени погасив свет дня. Кто-то из викингов посетовал на то, что мы будто вернулись домой, на фьорды, – не хватает только брюзжания жены.

Волчья стая собралась на берегу. Дождевая вода мочила наши волосы, стекала по бородам и уходила в песок, оставляя на нем пенистые следы. Пленным мы тоже дали шкуры. Как сказал Брам, теперь, раз уж мы взяли англичан к себе, было бы обидно заморозить или утопить их под этим мерзким франкийским дождем. Мы встали полукругом перед Асготом, Сигурдом и Эльдредом: сегодня олдермен должен был умереть. Он являл собою жалкое зрелище. Высокомерие, сверкавшее в его глазах осколками стали, исчезло. Усы, которые он прежде смазывал жиром на тогдашний английский манер, обвисли и трепались на ветру, как обрывки старой мокрой веревки. Плечи печально ссутулились, руки были сжаты. У него отобрали все знаки отличия, включая кольца, золотую застежку и, конечно, превосходный меч, который Сигурд отдал Флоки Черному за то, что тот охранял серебро своего ярла на уэссексском берегу.

Флоки решил продать трофей.

– Это оружие запятнала рука труса, – заявил он, плюнув на лезвие. – Оно может принести только неудачу.

Поняв, что происходит, отец Эгфрит засуетился вокруг Сигурда, умоляя его пощадить олдермена. Асгот метал в монаха убийственные взгляды, однако ярл обращал на куницу в рясе не больше внимания, чем на болтливую птицу. Наконец, оскорбленный таким пренебрежением, Эгфрит топнул ногой и воздел руки к небу:

– Tu ne cede malis, sed contra audentior ito![15]– Это заставило Сигурда обернуться. – Tu ne cede malis, sed contra audentior ito! – повторил монах своим тонким дребезжащим голоском, похожим на звук, какой дети выдувают из травинок.

Чело Сигурда потемнело, ладонь упала на рукоять меча.

– Ты бормочешь христианские заклинания, коротышка? – произнес он, склонив голову набок.

Монах испуганно отпрянул:

– Я говорю на латыни, Сигурд, на языке римлян и всех ученых людей. Я сказал, что ты должен не отступать перед злом, но смело идти ему навстречу.

И он перекрестился.

– Ах вот оно как! – воскликнул Бьярни, взмахнув руками, будто падал с вершины скалы. – А я-то думал, у тебя припадок.

Кунья рожа монаха покраснела от злости. Мы расхохотались. Кинетрит стала между Пендой и мною. Пальцы ее сжатых рук переплетались, будто черви. Я обнял ее за плечи, но женщина, съежившись, высвободилась и устремила на меня взгляд своих изумрудных глаз.

– Не дай им убить моего отца, Ворон, – вдруг сказала она, и слова эти были точно камни, брошенные мне в лоб. Струи дождя хлестали нас по лицам, тяжелое серое небо сотрясалось от грохота колесницы Тора. Я взглянул на Пенду, однако тот лишь пожал плечами и поднял ладони в знак своего бессилия.

– Что же я могу сделать? – пробормотал я.

Смирившись с предстоящим насилием, Эгфрит принялся готовить душу олдермена к вознесению на небеса.

– Сигурд тебя послушает, – сказала Кинетрит. – Ты – его талисман. – Она сделала шаг вперед, взяла мои руки в свои, и я почувствовал, как холодна ее влажная кожа. – Я знаю: ты сможешь убедить его помиловать Эльдреда.

– Я думал, ты его ненавидишь. Из-за него погиб Веохстан. Разве ты забыла?

При упоминании имени брата она сжалась, а я прикусил язык: конечно, она не забыла.

– Он – мой отец. – На это мне нечего было возразить. – Кроме него, у меня никого из родных не осталось. И даже после всего, что он сделал, я не могу смотреть, как он умирает. Пойми, Ворон!

– Homo homini lupus est[16], дочь моя, – сказал Эгфрит, с грустной покорностью покачав выбритой головой. – Человек человеку волк.

– Продолжай упражняться в скороговорках, монах, и отправишься к римлянам! – прорычал Брам по-норвежски, похлопывая свой топор.

– Крепись, лорд Эльдред, – произнес священник, не обращая внимания на угрожающие движения Брама, и подошел к олдермену, чтобы приложить к его лбу деревянный крест. Прежде я видел в руках Эгфрита серебряное распятье, усыпанное драгоценными каменьями, но оно, как видно, было разломано и плесневело в темном дорожном сундуке у кого-то из викингов. – Да простит Господь твои грехи, и да вознесется душа твоя в Царствие Небесное.