– Так не живи. Катись ко всем чертям.

– Я лучше буду жить с твоим братом, чем с тобой! Он честнее и талантливее тебя в сотни раз!

– Да уж, иди к нему, он тебя ждет. Машину тебе купил. Поживи с ним хотя бы день, узнаешь, что такое талант!

– И пойду!

– Иди, иди.

– Уже иду!

Она нацепила туфли, накинула плащ и вышла из квартиры, хлопнув дверью. Буркин подошел к столу, схватил клавиатуру и ударил ею по столу.

Из издательства Буркину ответили быстро, буквально через неделю пришел ответ. Его попросили подойти в офис, чтобы обсудить кое-какие детали.

– Вам, как гению, я скажу правду, – сказал издатель, посадив его напротив. – И правда эта прискорбна. Звучит она следующим образом: в нашей стране нет литературы. Вернее, она есть, но такая, что лучше бы ее не было совсем.

– Вот как, – сказал Буркин.

– Именно так. Видите, я не боюсь правды. Так же, как и вы. Мы оба говорим правду, потому что можем себе это позволить. Еще раз повторяю: в нашей стране нет ни писателей, ни читателей. Так же, как и честных издателей.

– А вы?

– Я тоже… тот еще… прохиндей… – Он махнул рукой. – Думаете, не обману вас? Совесть не позволит? А с чего, скажите, мне быть честным? С какого рожна?

Буркин растерянно молчал. В его случае это было самой правильной реакцией.

– Скажу больше: у меня и денег-то нет. Сейчас ни у кого нет денег! Люди покупают только необходимое: еду и вещи. Им на отдых не хватает, какие тут книжки.

– Ладно, – сказал Буркин, – я пошел.

Он встал и шагнул к двери.

– У тебя нет концовки, – услышал он за спиной. – Принеси мне концовку, и я тебя напечатаю. Главное – это концовка!

Бац, бац, бац, – долбил Буркин по клавиатуре, – бац, бац, бац! Все было не то, слова не ложились в строку, смысл ускользал из предложений. Буркин пробовал и так, и эдак, стирал написанное и снова начинал печатать, громя пальцами податливые клавиши. Он давил буквы, как клопов, которые, насосавшись его крови, оставляли следы на белом поле виртуального листа. И все было виртуальным: и правда, и ложь, и любовь, и предательство, и желание быть услышанным и понятым раз и навсегда. И пусть он был бездарен, а сейчас он очень хорошо это понимал, так вот, пусть он был абсолютно бездарен, но ему тоже было что сказать. Он знал это, только не мог выразить. Может быть, еще и потому, что слишком серьезно относился к тому, что делал.

Буркин закрыл файл, выключил компьютер. За окном опускался вечер. У него оставалась последняя возможность концовки. Он вышел из квартиры и спустился вниз. В соседнем дворе среди прочих машин стояла белоснежная «бэха». Буркин подошел и сквозь тонированное стекло заглянул в салон. Потом потянулся к дверной ручке.

В нос ударил едкий запах говна. В кожаном кресле, откинутом назад, лежал человек. Стараясь не дышать смрадом, Буркин просунул голову и опознал брата.

– Эй! – Он взял его за колено и тут же одернул руку – оно было то ли в грязи, то ли в дерьме. – Колян! – крикнул он, озлобляясь.

Тот лишь коротко мыкнул и больше не издал ни звука.

Буркин с размаху захлопнул дверцу.

Вернувшись в квартиру, он набрал номер издателя.

– У меня нет концовки, – сказал он в трубку без предисловий. – Нет и, наверное, не будет.

– Ну и ничего, – вдруг легко сказал издатель. – И не надо. Так издадим.

– Вы же сказали, что главное – это концовка. Как же без главного? – удивился Буркин.

– Да кто его знает, что главное? – захихикал издатель. – Никто не знает. Это и есть главное.

И он на том конце повесил трубку.

Свет

Бобик никогда не матерился, но в это утро у него вырвалось: «Блять! Блять! Блять!»

Еще бы – он ни хрена не видел. От комнаты, в которой он спал, остались только привычные запахи да еще звуки улицы за окном.

– Чего растявкался! – недовольно проворчал из темноты хозяйский голос. – Совсем сдурел, старик.

«Собачий бог! – взмолился Бобик. – Что мне делать?»

Собачий бог молчал. Хозяин встал и прошаркал в туалет.

Бобик лежал на коврике и прикидывал, что ему делать дальше. Он слышал, как хозяин возился на кухне, разжигал плиту, гремел чайником, посудой. По обычному сценарию, он должен был встать и подойти к своей миске.

– Ты что, не будешь хряпать? – Бобик снова услышал хозяйский голос.

– Буду, – подумав, отозвался Бобик.

– Хватит тявкать, иди уже сюда.

Бобик встал и сделал четыре шага. Остановился, постоял, внюхиваясь в пугающую черноту, но она словно говорила: не дрейфь, псина, я тебя не укушу.

До миски Бобик дошел, не встретив ни одного препятствия. Это было нетрудно, квартиру он знал как свои четыре пальца. Он нехотя пожевал собачьего корма – аппетита не было совершенно.

Пока хозяин одевался, Бобик лихорадочно думал, что ему делать. Слепнуть он начал не так давно, думал, что протянет какое-то время, а тут – как серпом по глазам.

«Нет, нужно сказать, – решил он. – Он должен знать, что я не вижу».

– Сюда, – позвал хозяин, позвякивая металлическим замком поводка.

– Я ослеп, хозяин! – сказал Бобик в темноту. – Я ни фига не вижу! Мы не можем с тобой никуда идти!

– Да что же это такое, Роберт! – Судя по голосу, хозяин начинал сердиться и, в то же время, был немного растерян. Скорее, он сердился, чтобы скрыть свой страх. Только смутись, и собака первая почувствует твою слабость. – Ну-ка, иди сюда!

Бобик не знал, что ему делать. Он не мог ослушаться, но и не мог дать пристегнуть поводок. Ему захотелось, как в детстве, забиться под диван и сидеть там до вечера, вдыхая пыль.

Наступила тишина. Пространство вокруг было черным и враждебным, хотя и не агрессивным. Бобик ждал, вытянув морду в сторону хозяина, ждал, сам не понимая чего.

Вдруг он услышал какие-то странные звуки. Бобик навострил слух: да, сомнений не было, человек тихо плакал. Он всхлипывал и шмыгал носом. Его хозяин.

– Я всегда знал, что это когда-нибудь случится, – услышал Бобик старческий, надтреснутый, словно его уронили, голос. – Что когда-нибудь тебе надоест водить меня по улицам, быть моими глазами. Это трудно, я знаю. Нелегко жить чужой жизнью, быть привязанным к старому больному человеку, который даже мостовую не может перейти самостоятельно, не говоря уже о том, чтобы сходить в магазин или поехать в парк. Я понимаю, тяжело смотреть на своих собратьев, резвящихся в траве, не обремененных человеческими заботами. Ты