Может, она пыталась сказать мне что-то.

Руби, бывало, подкрадывалась ко мне сзади и нашептывала в волосы какое-нибудь послание, а потом исчезала, и ее слова, словно пушинки одуванчиков, залетали мне в уши. «Высунь язык», – говорила она мне – и бах! Я вляпываюсь в неприятности с водителем автобуса. Или что-то типа: «На воротах не было предупреждения, что проход запрещен. Клянусь своей матерью, офицер!»

Она точно была где-то поблизости, мысленно передавал мне слова, которые нужно было сказать. Я прямо-таки ощущала, как они щекочут мне ухо. Мы так долго были в разлуке, что я и забыла, каково это говорить за нее – точно так же, как она делала это за меня, и никто не чувствовал разницы.

Но еще я всем телом ощущала Оуэна, который на один короткий миг встретился со мной взглядом, а потом быстро опустил глаза, как будто его ужалили, и уставился на свои ботинки.

– Ладно уж, – сказала я Питу. – Я пойду поищу ключи. Только не двигайся с места. Жди здесь.

Руби не хотела, чтобы он заходил в дом. Она хотела, чтобы я обошла его и скрылась за углом, где парни не могли видеть нас. Она хотела и кое-что еще, например горячих вафель, но я решила, что это может подождать до тех пор, пока мы не разберемся с Питом.

Я обошла дом, который был похож на дерево: его углы торчали в разные стороны, как ветки, и он тянулся вверх, к небу.

Руби была внутри, за раздвижной стеклянной дверью, выспавшаяся, в сарафане и ботинках, и выбирала начинку для вафель. Ее ноги сияли чистотой, от грязи не осталось и следа. Я уже даже начала сомневаться, не приснилось ли мне это, настолько неуместными казались воспоминания о том, что я видела.

– Пахта или черника? – спросила она меня. – Ты первая выбираешь.

– Черника, – не задумываясь, ответила я. – Значит, ты слышала? Про ключи?

– Слышала.

Руби закинула две вафли в тостер и наблюдала, как краснеют спирали. Она отодвинула в сторону каталоги с обувью и невскрытые конверты, чтобы я могла поставить на стол тарелку. Сестра даже умудрилась откопать где-то чистую вилку, но только одну, и значит, кому-то из нас предстояло есть вафли руками.

– Я бы очень хотела отдать Питу его ключи, – сказала Руби, – ибо это бы быстро избавило нас от него.

– А почему ты не можешь?

– Потому что.

Она вытянула кулаки и разжала их. Никаких ключей.

– Они выпали, – сказала она. – Ключи. Их больше нет.

– Где выпали?

Тостер резко дзинькнул, и Руби повернулась к нему, чтобы достать вафли. Мою она положила на тарелку, а свою принялась есть прямо с руки, и вскоре ее рот был так набит, что вряд ли бы она смогла ответить что-то внятное.

Я ела свою вафлю, решив не донимать ее расспросами. Мне не хотелось, чтобы она рассказывала мне подробности, не хотелось знать, куда именно она ходила прошлой ночью.

Наконец, закончив жевать, сестра сказала:

– Интересно, что он будет делать? – Она слизала крошки со своих пальцев. – Бедный Пити. Он был одним из самых первых моих парней – ты помнишь. Вообще-то, даже самым первым. Может, мне стоит пойти извиниться или типа того? Быть милой?

Я кивнула, но Руби даже не пошевелилась.

– Кстати, о парнях… Я так подозреваю, ты уже познакомилась с Джоной?

Я снова кивнула, но ничего не сказала.

– Он здорово работает руками, да?

Я скорчила рожицу.

– Он полезен, Хло. Так что пока не груби ему. А кто там еще? Не хочу выходить к ним, пока не узнаю.

– Какой-то парень, друг Пита, наверное. И… ах, да, по-моему, я еще видела с ними брата Пита, Оуэна.

Мои щеки вспыхнули так сильно, как будто на кухне включили духовку и стало жарко. Не знаю, заметила ли сестра.

Руби никогда в жизни так не вспыхивала. Ей не доводилось останавливаться в дверях, чтобы выровнять дыхание, после того как она просто постояла рядом с каким-нибудь парнем. Не замедляла шаг, чтобы проверить, не следует ли он за ней. Но за мной, в отличие от моей сестры, мальчишки не ходили по пятам. Один раз какой-то парень бегал за ней по всему городу, ехал за ее машиной, катил ее тележку в супермаркете, а когда она обернулась и спросила, что ему нужно, он ответил, что всего лишь хотел поздороваться.

Да, кстати, по-моему, это как раз был Пит.

Руби подошла к двери и выскользнула наружу. Ее долго не было. Так долго, что я успела принять душ, одеться, слегка подкрасить губы ее помадой и приготовить себе еще одну вафлю. Так долго, что я начала думать: может, она ждет, что я выйду к ней, а я упустила ее сигнал или типа того.

Но потом я выглянула в большое, во всю ширину комнаты, окно гостиной, из которого открывался вид на водохранилище во всей его красе, словно оно составляло весь наш мир. И там, во дворе, Пит, друг Пита, брат Пита и Джона работали все вместе, поднимали доски на линию сборки, видимо вдохновленные немного поработать над верандой.

Моя сестра стояла ко мне спиной, прямо в грязи. Ветер раздувал подол ее сарафана, который, словно мощный поток воды, обтекающий камень, облеплял ее чистые голые ноги. Должно быть, она почувствовала мой взгляд, потому что обернулась и улыбнулась мне одной из своих улыбок. Улыбкой, предназначенной только мне. Ни один парень не видел эту улыбку. Они считали, что были близки с моей сестрой, что она любила их, но на самом деле не могли стать ей такими же близкими, как я.

Руби вошла в дом через раздвижную стеклянную дверь и сказала:

– Сегодня среда. Будем смотреть фильмы.

Потому что именно это мы обычно делали летом по средам, а потом, по четвергам, устраивали стирку, но только если у нас было настроение, а по пятницам мы ходили по магазинам и по дороге заходили в городской бассейн.

А сейчас мы сидели на подушках под вентилятором на потолке и переключали кабельные каналы.

– Забыла сказать тебе. Я не хочу, чтобы ты выходила на задний двор, даже когда светло, – вдруг заявила Руби. Она подняла лицо к вентилятору, висевшему довольно высоко, и ветерок от него обдувал ее щеки.

– Почему? – спросила я. – Боишься, что я обгорю?

– Нет, – ответила сестра, – хотя это ты верно подметила: ты действительно легко обгораешь на солнце, твоя кожа намного светлее моей. Готова поспорить, что мой отец был латиноамериканцем, откуда-нибудь из Панамы или Пуэрто-Рико… разве Воробей не рассказывала, что он говорил по-испански? Уверена, что он вернулся в свою страну – а там так круто, так солнечно, и поэтому мы больше никогда его не видели. А твой отец говорит только по-английски, и он такой же бледный, как новорожденный крысенок.

– А крысята бледные?

Руби передернуло.

– Они всю жизнь живут в темноте, так почему нет? Просто не выходи на задний двор днем. Любой может там тебя увидеть. И знаешь что? Если пойдешь туда ночью, то сделай мне одолжение и оставайся на веранде. А то вдруг наступишь на гвоздь. И еще мне не нравится тот мальчишка. Почему он спрашивал, выйдешь ли ты снова на улицу? Я сказала ему, что сегодня среда, а по средам мы смотрим фильмы, так что нет, ты на улицу больше не выйдешь. И, – ну вот, она посмотрела на сарафан, короткий, голубой, который я позаимствовала из ее шкафа, – тебе очень идет это платье. Оно твое. Я хочу, чтобы ты взяла его себе.