– Куда пойдешь?

В своих новеньких темных очках я едва видела вывеску «Виллидж-Таверн» напротив магазинчика сладостей. А может, я просто привыкла не замечать ее, привыкла воображать, что на месте этого бара образовалась огромная воронка.

– Да, – сказала Руби. – Туда.

– Но что, если она, ты знаешь… внутри?

– Ох, а где же ей еще быть! Разве ты не узнала вон ту развалюху? – Она махнула рукой на коричневый хетчбэк, припаркованный на углу. Одна из задних фар была разбита, и я помнила, как это случилось: замах ноги Руби и один хорошо рассчитанный удар ее остроносого черного ботинка.

Во мне что-то опустилось. Я была в городе вот уже несколько дней, но еще не встретилась с матерью. Она не звонила. Вполне возможно, она думала, что я по-прежнему живу в Пенсильвании. Все это время Руби ограждала меня от нее. Но теперь вдруг решила отдернуть занавес и вытолкнуть меня вперед.

– Но… – начала было я.

Мне не пришлось ничего говорить. Руби угадывала ход моих мыслей еще до того, как слова слетали с моего языка. Она все понимала еще до первого слога. Сестра покачала головой и нежно сказала мне сидеть на месте. Войти должна была только одна из нас.

Руби перешла улицу и вошла в кабак, пропав там на несколько минут. Я не знаю, что она сказала нашей матери, как обрушила новость о том, что я снова дома, но, должно быть, нашла слова. Может быть, она сказала, что я сижу в машине, но заходить внутрь и говорить с ней не собираюсь – ха, как тебе это понравится, женщина-которая-называет-себя-Воробьем? Но еще, должно быть, Руби сказала ей что-то хорошее, потому что, когда она залезла в машину, на ее лице сияла довольная улыбка, словно ей довелось увидеть нечто поистине красивое и этот момент навсегда останется в ее памяти. Но сестра не стала ничего мне объяснять: порой прекрасные воспоминания могут превращаться в ничто, если облечь их в слова. Этому меня научила Руби.

Когда мы отъезжали, дверь бара открылась, и на пороге показался человек. Мигающая, теплых тонов вывеска с изображением пива подсвечивала этого человека цветными пятнами, то загораясь, то угасая, его лицо то пылало, то нет. Этот человек наблюдал, как мы уезжаем. Потом, смирившись, вошел обратно. Я чувствовала себя совершенно чужой этому человеку, который приходился мне матерью.

Руби не сказала мне, что она говорила внутри. Вместо этого она, как обычно, рассказала мне историю.

– А ты знаешь, что в детстве я ходила по городу и всем говорила, что ты мой ребенок?

– Правда? – Я не стала останавливать ее, мне понравилось начало.

– Мне тогда было… сколько, семь? Или восемь? – Она вела машину по улице, а потом повернула на знакомом повороте к стадиону, рядом с которым был городской бассейн. – Помню, что была маленькой, катила тебя в коляске, и люди останавливали меня на улице. Они говорили: «Как мило!» или «Вы обе та-а-акие хорошенькие!». Но потом они всегда спрашивали: «А где твоя мама, малышка?» А мне так не хотелось говорить им, что она закидывает рюмку за рюмкой в баре. Или что в последний раз я видела ее в тачке какого-то незнакомого нам парня. Мне очень хотелось сказать, что наша мама вон там, покупает сережки в магазине, понимаешь меня? Что наша мама в библиотеке. Что наша мама в прачечной. Где-нибудь, куда ходят все мамы.

Руби вздохнула.

– Но, – продолжила она, подрезая медленную машину, – я решила, что, раз все равно придется врать, пусть хотя бы это будет весело. Поэтому я говорила: «Что значит, где ее мама? Я ее мама». Каждый раз я отвечала по-разному, все зависело от того, кто спрашивал. Например, что я рано вышла замуж, а теперь вдова. Или что я залетела, когда состояла в организации герлскаутов и продавала печенье. Ну, а когда меня спрашивал кто-нибудь из церкви, я отвечала, что мне тебя подарил Иисус. Люди так странно ведут себя, когда ты говоришь про Иисуса. Типа единорогов не существует, а Иисус был на самом деле – глупость какая-то. – Сестра покачала головой. – Короче говоря, я всем говорила, что ты моя. А когда ты повторяешь одну и ту же ложь несколько раз, она вроде как становится правдой. И значит, ты даже и не врешь больше.

Истории Руби менялись каждый раз, когда она рассказывала их – становились все более невозможными, с физической и юридической точки зрения, типа как она забирала меня из школы в маминой машине, сидя на словаре Вебстера, чтобы видеть дорогу. Или как мы целое лето жили у моря и почти не вылезали из ванны. Но каким бы волшебным образом ни выживали мы в ее историях, наша мать всегда очень кстати в них отсутствовала. И честно говоря, это было намного лучше правды.

Руби припарковала машину у стадиона и сняла золотистые «авиаторы». Я думала, что мы начнем переодеваться – под одеждой на нас уже были купальники, достаточно было лишь стянуть через головы платья и взять полотенца – но ее внимание привлекло что-то на той стороне широкой, заросшей травой лужайке. Она не могла оторвать глаз.

Я же видела лишь протяженную спортивную площадку. Качели, песочницу, игровой городок, горки, огромную лужайку спереди и поле для софтбола позади. Как раз шла игра, но Руби не любила спорт, значит, смотрела она точно не туда. За полем для софтбола праздновали чей-то день рождения, судя по шарикам, привязанным к беседке и качающимся на ветру.

– Что? – спросила я. – Ты хочешь съесть кусочек праздничного торта?

– Я просто думаю… – застыв на месте, ответила Руби.

– Думаешь что?

Что-то в выражении ее лица напугало меня. То ли дело было в изумрудной зелени ее глаз. То ли в том, как сильно она стиснула зубы. А может, в костяшках, побелевших от той силы, с которой она сжимала руль, хотя двигатель был заглушен и его больше не нужно было держать.

– Как думаешь, что сделают все эти люди, все детишки на празднике, все мамочки и папаши… как думаешь, что они сделают, если я подойду и отпущу их?

– Кого отпустишь? Детей?

Руби покачала головой. Она смотрела на связку воздушных шариков, с напряжением наблюдала, как их длинные ленты обвиваются вокруг столба беседки, как высоко поднимаются их яркие разноцветные головы. Ее по-настоящему тревожило, что они вот так привязаны.

– Наверное, первым будет красный, – сказала сестра. – А если я разрежу, разорву их путы и отпущу их на волю? Что думаешь?

– Не знаю даже, – ответила я. – Кто-то из детей может заплакать.

Но ее, похоже, это совсем не волновало, она лишь смотрела вдаль, поглощенная чем-то, что я была не в состоянии понять, как будто проживала в своей голове операцию по спасению этих шариков.

А может, она пыталась сделать это прямо сейчас. Пыталась освободить их лишь силой своего желания.

Но воздушные шарики, конечно же, остались на месте, как бы сильно ни дул ветер – а он, казалось, действительно каким-то чудесным образом стал сильнее; пока Руби смотрела в ту сторону, со стола для пикника слетело несколько бумажных тарелок и кое-кто из малышей остался без своих тортов – но ни один шарик так и не вырвался на свободу. Они были крепко привязаны и оставались на месте, вынужденные быть гостями на вечеринке и ждать, когда кто-нибудь разрежет ленты, или лопнет их и оставит умирать.