В противоположность вуду-отравителю, Дункан Уолпол рос в уюте и благополучии. Он должен был пойти по стезе морского офицера, однако этот заносчивый, самодовольный мерзавец не желал подчиняться приказам. Утратив интерес к морской службе, он увлекся учением ассасинов, которое пришлось ему по душе. Но даже в братстве, где исповедовалось «все позволено», его недовольство жизнью возрастало день ото дня. Он пытался противопоставить себя старшим братьям-ассасинам, получил отпор и затаил на них обиду – не имея на то практически никаких причин, кроме воображаемых.

Отправившись по приказу Наставника в Вест-Индию, Дункан собрал сведения о местных ассасинах и связался с тамплиерами, которые поняли, как его ублажить… и сколько ему заплатить.

Сам Натан в детстве устал менять школы, его постоянно выгоняли за драки. Типичный уроженец Ист-Энда, связавшись с бандой, он начал свой жизненный путь мелким торговцем наркотиками. Выглядел он этаким пай-мальчиком, и предводитель банды отправил его толкать дозы у местных школ. Но пай-мальчиком он оставался до тех пор, пока не потерял терпение и не избил сотоварища до полусмерти.

– Что такое предательство, тебе хорошо известно, не так ли, Натан? – сказал Эмир.

Когда-то Натан счел бы это оскорблением. Счел бы вызовом. Но сейчас он понимал, что это лишь напоминание о том, с чем – вернее, с кем – Натан вынужден жить каждый божий день.

И каждую ночь.

Натан не позволил себе даже вздрогнуть.

Он не хотел быть таким, как его предок Дункан. Он хотел стать лучше. Похожим на Муссу, или, когда он чувствовал себя особенно безнадежно, ему хотелось быть похожим на Лин или Эмира. Эти двое, насколько ему было известно, не имели скелетов в шкафу.

Зная, каким подлецом был его предок, Натан подозревал всех новичков. «Виновен, пока не доказано обратное, – любил повторять он. – И если смотреть правде в лицо, мы здесь все виновны».

Натан доверял оценкам Муссы, которому лучше, чем всем остальным, включая даже уравновешенного и рассудительного Эмира, удалось найти золотую середину между двумя наборами воспоминаний. Он только прикидывался шутом и идиотом перед охранниками, в действительности был самым здравомыслящим человеком.

– Да, мне это хорошо известно, – насколько мог спокойно согласился Натан.

Он стрельнул взглядом в сторону охранников. «Наблюдают за нами, как ястребы за добычей».

– Мусса прав, – продолжил он. – Новичка рано отправлять в «Анимус». Но они форсируют события, потому что он знает что-то очень важное. И он может принять неверное решение, встать не на ту сторону.

Они не могли дозволить новичку такую роскошь, как сомнения. Только не сейчас, когда он, как подозревал Мусса, мог оказаться тем, кто выведет их всех отсюда на свободу, или тем, кто их всех погубит.

Мусса встретился взглядом с Натаном: два ассасина, которые перешли на сторону тамплиеров, очень хорошо понимали друг друга. Мусса посмотрел на свои карты и хмыкнул.

– Ну вы только посмотрите на это, – сказал он, выкладывая четыре карты: два черных туза и две черные восьмерки. – «Рука мертвеца»[8].

Четыре карты. Четыре хранителя Яблока.

– А пятая какая? – спросил Натан.

– А пятой была пуля в висок, – ответил Мусса.

Все молча согласились.

Вначале София услышала надрывное пение Кэла и только потом увидела, как его тащат. Она подавила чувство жалости. Поздно – слишком поздно – возвращать его назад.

Она слышала ужас и отчаяние в голосах других подопытных. Часто истинная природа человека для Софии быстро исчезала, после того как она слышала эти крики ужаса и отчаяния… и такой человек никогда не возвращался.

Проклятье!

– Установите дату на шестое число, – приказала София Алексу.

Кэл отчаянно, до неприятного звона в ушах, продолжал горланить свою песню.

София сжала кулаки.

– Если его состояние ухудшится… – София набрала в грудь воздуха, – вытаскивайте его.

Алекс, нахмурившись, повернулся к ней:

– Но ваш отец…

София резко оборвала его:

– Мне безразлично, что сказал мой отец.

Она отлично знала, что человек, о котором идет речь, наблюдает за происходящим из окна своего офиса. София подошла ближе к центру зала и остановилась, следя за тем, как рука, плотно схватив Кэла, поднимает его над головой.

Он уже не пел, а рыдал, гадая вслед за Пэтси Клайн, что же он такого сделал.

Вид у Кэла был ужасный: кровь на лице от «усмирения», глаза дикие, пот струится, грудь ходит ходуном. Сердце Софии кольнула жалость. Черт бы побрал ее отца: этого нельзя было делать.

Однажды в детстве она несколько часов просидела на пригорке с ладошкой, полной семечек, ожидая, когда белка или бурундук пожелают полакомиться ее дарами. Ее тело онемело от долгого неподвижного сидения, одну ногу она совершенно не чувствовала. Но это ее не беспокоило.

Страдание стоило того, когда маленькое существо с глазками-бусинками высунуло носик из норки под деревом. Бурундук, передвигаясь рывками, готовый в любой момент юркнуть обратно, приблизился к ее ладошке. Он поставил лапки с маленькими коготками ей на большой палец, посмотрел на нее большими глазенками, его сердечко так сильно колотилось в белой грудке, что она сумела это разглядеть, и в этот момент появился отец и закричал, прогоняя бурундука. Зверек мгновенно исчез. Несколько дней подряд, вопреки всем запретам отца, она приходила на то место и ждала.

Но бурундук так больше и не появился.

Кэл больше походил на волка, нежели на бурундука, но тоже был очень осторожным. И София надеялась, что он тоже начал доверять ей. Но вместо того чтобы просто испугать, Кэла по приказу отца избили, заставляя подчиниться, силком приволокли сюда и запихнули в непонятную, приводящую его в ужас машину.

Это жестоко. Неправильно. И по злой иронии, как она отчетливо понимала, это отбросит их назад, возможно безвозвратно, как раз тогда, когда отцу необходимо получить немедленный результат.

Прямо здесь и сейчас у нее есть единственный шанс защитить Кэла от непоправимых травм, и она должна им воспользоваться.

– Кэл, – громко и повелительно окликнула его София. – Послушай меня.

Но он только продолжал петь… орать… еще громче, стараясь заглушить ее голос, стараясь поставить хоть какой-то барьер, способный защитить его сущность от того испытания, которое он вынужден пройти. По иронии судьбы опасность заключалась в том, что уберечь свой разум он мог, только полностью воспринимая то, что произойдет. Не отталкивая все это от себя и не заглушая воспоминания своими воплями.