сопку в повороте. Образ Восточной Сибири отвоёвывался у равнины долгой ездой вдоль низких берегов, однообразных поворотов, и от этого синяя сопчатая даль оказывалась ещё более выстраданной, добытой, а поиск давал настоящее счастье. На обратном пути каменная сторона отпускала так же терпеливо и постепенно, осторожно возвращая в широкий разлив Енисея.

Охотились мы с Толей с общей базы на красном яру, где я когда-то лежал на кровати с шишечками и разглядывал полки, сыто набитые запасами. С этой избушки мы и разошлись настораживать: Толя вверх, а я вниз, до избушечки, где порол флюс ножом. Какой-то приэкспедиционный немолодой чудак сплавился, прошел кусок реки на нашей «казанке», которую потом вытащил на берег у подбазы, откуда его, видимо, забрали на вертолёте. «Казаночку» он оставил в камнях полуперевёрнутой, подпёртую палками как навес – скорее всего, укрывался от непогоды. Какая-то была ещё записочка, что, мол, бегу от инфаркта. Но главной диковиной оказалась книга Блока из собрания сочинений. Толсты тёмно-синий том – стихи и статьи. Книга была прострелена из «тозовки». Что за расстрел учинил неизвестный горе-читатель, кого казнил и в каком порыве?! Эту дырочку 5,6 мм я хорошо помню, она как след компостера прошивала каждую страницу. Ямка с трещинками, вмятая в бумажную толщу, стаканчик в стаканчик скрепляющая страницы так, что приходилось разлеплять.

До вытащенной «казанки» кусок реки, кажется, стоял, и я ушёл туда пешком. Выше базы река ещё шуговала, и Толя, поехавший вверх на лодке, как выяснилось, еле пробился – лёд шёл «мятикóм». Дойдя до «казанки», я сплавился на ней до избушки.

Какое наслаждение было спустить по камням в чёрную воду лодку, крикнуть собак и отдаться вязкой тяге течения, её постепенной забирающей силе! И чувствовать, как речная быстерь тягучей рукой пробирается под ложечку. Какой озноб испытывал я от предчувствия одиночества в тайге! И как студёно и требовательно накатывало звенящее уединение! В посеревших таёжных берегах заключалось что-то и опустошающее, и возводящее, а когда я приплавился к избушке, пустота берега была абсолютно одушевленной, так же, как и плотнейшая тишина, которую подчёркивал далёкий грохот Косого порога в двух верстах ниже… И вовсю изводило сердце предчувствием звёздной ночи, золотого лампового света. И книги в руке.

Прошитого пулей Блока я исчитал, слепо увлекаясь и тем лучшим блоковским, без которого неполна душа русского, и тем декадентским и мистически-цеховым, что до сих пор не в силах разделить.

Так и сплеталось поэтическое, старинное – с сибирским, таёжным. И настолько дорого было и то, и другое, что хотелось навсегда соединить несоединимое и отлить в языке русской классики медные силуэты тетёрок на листвени или висящие на травинках над ручьём ледяные погремушки – овальные и прозрачно серебряные.

Первые сезоны охоты можно назвать одним словом – долгожданность. Ни знаний, ни опыта не было, но помогала одержимость, неэкономность первых шагов, готовность меняться. После Нового года зашли в тайгу. В начале января по обыкновению давили морозы под шестьдесят, и мы ждали, пока отпустит, и вышло, что путики долго простояли несмотрены. Прошла росомаха и сожрала около десятка соболей. «Одни лапки! От ведь падла!» – неистовствовал Толян. И мы взялись рубить пасти, изучать способы насторожки, переделывать капканы на высокое зависание добычи – делать очепа́: журавли из длинной жердины, привязанной к дереву. Когда попадал соболь, он будто на удочке висел. Помню, как я ликовал, когда песец натоптал целую площадку под висящим соболем, не в силах достать добычу. Геннадий Викторович Соловьёв, наш наставник и автор прекрасных таёжных рассказов, в одном из них очень точно описал смену состояний охотника, идущего по путику. Идёт, поскрипывая на лыжах, и в голове одна мысль, одна мольба: «Чтоб попало! Чтоб попало!», а после того, как на дорогу вырулит след росомахи или лисицы – то мольба меняется: «Чтоб не попало! Только, чтоб не попало!»

Геннадий однажды подарил мне историю: охотник, измученный росомахой, чистившей путики, насторожил на неё самострел: ружьё, заряженное картечью со сложной системой, использующей настороженный капканчик и капроновую нитку, которую должна задеть росомаха. Охотник вышел на Новый год в посёлок, а там возьми… да умри. И вот драматическая картина: родственник, который собирался идти проверять и закрывать капканы, не знал про самострел. Я написал рассказ, которому Соловьёв дал название «Каждому своё». При работе над ним я не раз обращался к Геннадию Викторовичу за советом.

Весной началась война с медведями. По нерадению мы вслед за многими крупу, сахар и прочие продукты, оставшиеся от промысла, подвешивали в избушках. Медведи залазили и переворачивали зимовьё кверх дном. Мы видели у охотников из соседних посёлков железные противомедвежьи бочки с крышками, но не торопились такие заводить и хотели, чтобы всё было по-старинному. Поэтому сделали ла́баз на одной ноге, очень красивый и ладный – целая избёнка размером с большую собачью будку. Медведь тут же залез на столб и скинул наше сооружение со всеми запасами. Конечно, мы слышали краем уха про многочисленные способы защитить постройку, но почему-то думали, что именно наш медведь не столь изощрён и предприимчив. Главным казалось просто срубить лабаз, что было целым событием.

Потом я взялся строить двуногие лабаза, площадку на которых закреплял очень прочно: ствол проходил до самого конька лабаза. Два из них выстояли, а третьему медведь сгрыз одну ногу – сердцевина кедрины оказалась с гнильцой, и зверь либо почуял, либо просто не поленился догрызть до мякоти. Лабаз безобразно висел на оставшейся ноге.

У меня была «ТОЗ-8» без документов, смененная у одного временного жителя за пару соболей. После охоты я оставлял её в тайге. Смазав подсолнечным маслом (ружейное кончилось), я завернул её в плащ и, раскопав снег, сунул под лежащую лесину метрах в ста от избушки. Приехав весной на лодке, обнаружил следы небольшого медведишки, порвавшего окно из плёнки и выкинувшего из избушки спальник. Подойдя к лесине, я не нашёл там «тозовки». Во мху хорошо пропечатывались следы, пройдя по ним метров сто пятьдесят, я обнаружил свёрток с «тозовкой». На плаще отпечатались зубы: зверь нёс оружие в пасти – настолько его привлёк запах масла.

Раз уж зашла речь о медвежьих подвигах, вспомнилась история последних лет, рассказанная моим другом Сергеем Гребенщиковым. По осени зашли они с сыном в тайгу и обнаружили, что аж четыре избушки разнёс медведь. Пока обходили участок, он продолжал громить уже по их следам, и перегубил кучу свежих продуктов и новой одежды, так что мужикам пришлось выйти, чтобы закупиться по второму разу. И вот что рассказал Сергей.