не до вцепления. Бывает, шквал налетит грозовой, и склонится кедр, и рухнет, вывернув плиту подстилки с корнями. Древесина мягкая, светло-жёлтая. На стены хорошо, на доски. Доска от желтизны может уйти в нежную розовинку. А сухой хорош на растопку – быстро сгорает. Как человек с порывистым сердцем. Сердцевиной может быть хрупким. На излом будто сочный кристалл – рвётся под девяносто градусов, гранями, как скалка. На дверь пустишь – гулять будет на влажность и на мороз, натягивая и отпуская влагу. Чуткий. Зато даёт орех, ядро смысла, образ красоты, и ввысь стремится, и чашкой ловит звёздное излучение, рассеянный Божий свет.

А как глубоко, богато и задумчиво ветер шумит в кедровой кроне! Однажды шёл по краю деревни между разрозненных круглых кедров. Переходил от одного к другому, и шум ослабевал в одном и усиливался в другом, в третьем, словно огромный тёплый ёж перекатывался от кроны к кроне объёмно и многоголосо. …Независимо от размеров излучал каждый кедр и кедрик спокойный, глубокий шум вечности.

Лиственница. Для этого дерева больше подходит имя листвяк, потому конечно же он мужик, как и кедр. Из всех дерев самый мощный. Надёжный. Он хозяин. Кора мощнейшая, внутри малиновая. Ствол толстый, мачтово-высоченный, ветви где-то вверху совсем. Листвяк из другой породы, из другого горизонта. Красота так… к моменту – яркая прощальная осенняя – перед сбросом хвои. Зимой на вершинах серебряные ветви, как выгнутые оленьи рога. У листвяга плоть самая крепкая и кора самая толстая – пожар не проест. Морозов не боится – сбрасывает хвою. Древесина рыжая, жилистая, плотная, как камень тяжелая – дрова самые жаркие и долгие. Моя соседка, Толина тёща, говорила: «Сахарные дрова». Их колят пластинами – и просыхают, и таскать удобно под мышкой, словно том таёжного словаря. Для стройки – листвяжные брёвна тяжело корячить, но зато на века. Обычно листвяк на оклады пускают. Можно стол сделать – толстый, мощный, углы с огранкой, и будет будто янтарный, с восковой прóсветью на гранях, с рисунком богатейшим, густым. Ещё листвяк даёт серу и камедь – смоляное дело.

Однажды копал под погреб и наткнулся на древний оклад – как камень. Рубанул топором – древесина тёмно-рыжая в красноту, плотнейшая. Снаружи гнильца корочкой – а дальше кряж, кристалл, еле топор берёт. Если листвяк сравнивать с человеком – то волевой, мужественный – герой, военачальник, первопроходец. С кедром в паре они могут горы своротить.

Ёлка – жизненная, трудовая тётка. Вредная, в костре стреляет, дымит синё и едко. Иголки колючие. Сучки царапучие. Кора и та в твёрдой иссохлой чешуе, за шиворот сыпется, ещё и в смоле вся. Сама прямая, жилистая, сучкастая – колоть плохо. Зато жилами пружинно протянута от корня до вершины – на лыжи, на борта лодке – само то. На стройку не очень – сучков много, паз выбирать замучаешься. Древесина белая, сучками прошитая, везде пазухи со смолой – как с мёдом. Сухенькая на шестик отлична. Пружинистая, натянутая. Звонкая игла. А для глаза, для души очень хороши остроконечные стройно-чахлые в верховьях каменистой речушки. Вершинка как шило с спёкшимися шишечками. А сухая – как скелет рыбий. В пойме если – толстенные, а на тундрочке худосочные – смолёвая, как кристалл, и у стволика, толщиной с топорище, колец на людские три жизни. С ёлкой можно жить. И выжить.

Пихта. Вроде и похожа на ёлку. А другая. Словно специально их по одному образу Бог создал, да разным наполнил. Пихта сочностью, скипидарностью, лиловой кожей – ближе кедру. Но не смолистая – все маслá под корой. Древесина бледная. Влажная и слабая, смолы мало – сухую, глядишь, дятел издолбил – длинными прямоугольниками… В костре искрит невыносимо. Жилы длинные, напрягаются и лопаются. Да и дрова чахлые, шают только.

У пихты́ одно назначение: быть мягкой, нежной. И почва-то ей побогаче чтоб. А иголочки чудо, как опахальце, плоские и с испода две белые полоски. Бывает, пихта разрастается ползуче зелёными ветками, целым ковром. И ломается легко, если на ночлег наломать, настелить надо. Кора нежная, ни чешуинки – именно кожа. И запах, острейший, смолистый. Пихтовый. Хорошо в бане лапу в тазу замочить и похлестаться. Лечит. Пихта для красоты и ласки. Для жалости и оплакиванья: пихтой умершему дорожку устилают до кладбища. Больше ни для чего.

Они с ёлкой дополняют друг друга как кедер с листвягом, но ревнуют друг друга по-женски страшно. Ёлка тоже тянется стройно изо всех сил, но грубо выходит – одно слово: позвонок рыбий. А пихта будто из-под точилочки и ровность отточки точнейшая. Бывает вся тонкая, а вершинка – как ёршик. А тянутся обе, и ель, и пихта, чтоб снегом не согнуло. Выживает стройнейший в тайге, особенно в горах – где снега по шею. Пихты на вершине сопки полностью зачехлены снегом.

Вот и пойми, кто кедру больше подходит, кто листвяку. Бывает, насквозь разные люди: а сойдутся листвяк с пихтой – и до конца. Или кедр с ёлкою. А бывает, навалится ёлка на кедер и пилит, и пилит… А бывает, и листвяк с ёлкой обнимутся – оба трудяги, без нежностей, а на всю жизнь.

Сосна, та особа особая. Здесь её мало, она либо по яру Енисейному, либо по песку на западной стороне, либо на тундрочках. И смотрится диковинно, редко, будто приезжая. Кудрявенькая и хвоя будто в рыжину. Ствол золотой, чешуинки на ветру трепещут. А какие изгибы, развилки… И как горит – сухое пламя! На стройку хороша. Бывает, кряжистая с буграми, с витьём – любо на стол такую. Но смолистая. А вообще золотое прекрасное дерево. Рыжее пламя. Яркая женщина. Поперечная душа. Может и в лямку впрячься, может и в праздник уйти. А может в печаль. Но не как ёлка, а по желанию, по увлечению. Так и с нежностью – хочу ласкаю, хочу за чуб таскаю. Хочу скучаю. Сосна выше ревнивой распри ёлки и пихты. Ей при золотой свечечке сидеть под шалью да рассуждать: «Хм… Знала я одну лесину: в душе пихта, а всю жизнь как ёлка живёт!» И смеётся золотисто.

Знал я одну пихту…

Но теперь другое знанье, другая забота, другая беда: листвяги давно облетели, а ни снег не ляжет, ни мороз не ударит. А без этих двух братцев не начать охоты: ни следьев не увидишь, ни капканьев не взведёшь. В тепло пушнину спаришь, да ещё ловушки дождём прольёт, потом подморозит и склеит сторожки. И ни рыбу, ни мясо не сохранишь в тепло. И хлеб заплесневеет