лапы попал соболёк, я его освободил из капкана, посадил под суконную куртку и ломанулся в избушку, чтобы успеть заснять желанный кадр, пока не спряталось солнышко. По небу бежали частые облака, и я знал, что, когда дойдёт до съёмок, солнце обязательно скроется за тучку. Шёл, чувствуя спиной соболя и его попытки ползать меж свитером и туго натянутым сукном куртки. По дороге продумывал съёмку. Самое сложное – сделать так, чтобы собака не кинулась на соболя в моих руках. Значит, подозвать её надо точно к моменту выпуска…

Ещё остатки солнца сеялись сквозь вертикальную строчку тайги, когда меня догнал кобель, и мы пришли в избушку. Сошла тучка с солнца, я включил нацеленную на листвень камеру и кликнул кобеля. Он подбежал, я, задрав руки с соболем, буквально ткнул, приставил, прилепил его к стволу как можно выше от собаки, но он вместо того, чтобы взмыть с коготковым цокотом по мачтовой лесине и там замереть, сиганул на снег и с такой скоростью вчистил по корке, что кобель, побежав за ним, проваливаясь и теряя след, вскоре вернулся ни с чем. Ещё поглядывая на меня со значением. Больше мы соболя не видели.

– В общем, артист сбежал с площадки! – весело сказал по рации Толян. Артист и вправду оказался не промах.

Надо сказать, что Анатолий, переехавший в Бахту из Мирного на пару лет раньше меня, с каждым годом набирал не только остроумия, но и жизненного тяму, он чем дальше, тем сильнее становился талантливым таёжником, хозяином и товарищем. Способности его образовывали целый клубок – дар обихаживания ночлега в разорённой медведем избушке, увязывание груза, любые ремонты из подручного материала, и конечно, доскональное чутьё дороги, будь то езда на лодке по порогам или на снегоходе по реке с наледями и промоинами. И неразрывным попутным курсом закалялась его товарищеская надёжность и ответственность, и какая-то капитальность ширилась, крепла чувством, что «живём однова» и надо не подвести.

Именно он однажды подарил мне важную фразу, в которой вмещается целое мировоззрение и которую я поместил в «Стройку бани» на главное место. Мы ставили сено для Толиной коровы и приехали ранним росистым утром на покос. Я увидел срезанные дудки, в которых стояла ночная вода, и спросил, откуда она, «ведь дождя-то не было»? А он возмутился: «При чём дождь? Земля-то гонит!»

Воистину гнала таинственную свою влагу земля, и хотелось служить ей, постигать её науку самым потным трудовым путём, и казалось, именно этот труд и даёт право доступа к белому листу бумаги. И что, не пройдя путь к перу через топор, косу и лопату, не поймёшь главного. И жизнь не уполномочит тебя к слову.

Что же уяснил я в месяцы, проведённые под ворчанье радиостанции и потрескиванье железной печки? Представим берестяной туес. Когда смотришь на его извилистый замок, по сторонам шва видишь два борта берестяной рубашки. Вот и у моей жизни были два таких борта, две стороны. Одна – чтение, необыкновенно жадное в тайге, где именно из книг окреп и возрос в душе образ России: ратной, иноческой, трудовой и всегда замешанной на духовном подвиге.

Вторая сторона – промысел в тайге, в который я окунулся со всею страстью и который был для меня не способом выживания или поводом отличиться, а продолжением старинного русского дела и возможностью предельной близости с тайгой. Две стороны – одна рубашка. И впрямь туес. В нём дорогая лесная добыча – не ягода-орех, а внутренний лад, даримый тайгой.

Вот и подвёл туесок к вопросу: с кем живёшь, кого видишь, выйдя из избушки? Бредя по путику? К кому приникаешь жарким виском?

Да того, кто туес и подарил. Берёзу.

В тайге берёзка больше по гарям, либо возле избушки, где лес свалили, – лезет прутняком, карандашником – не продерёшься. И многие говорят, мол, сорное дерево. Не то что кедр или листвяк. Понятно, что в тайге не та красавица берёза, что у заплота в деревне в средней полосе. Зато помогает здесь берёза, как никто: и полозья на нарту, и топорище, белое и крепкое, как кость, замёрзшее молоко. Чем ближе к деревне берёза, тем больше про неё вспоминают и не зовут сорной. А что уж про дёготь или веники говорить? Или бересту… Туясья, короба, пестеря… Кибасья неводные – в бересту завёрнутые камешки, шаргой черемуховой прошитые по краю – эдакий берестяной сочник. И лопатка берёзовая снег огребать с капканов и кулёмок, да собак понужать провинившихся… Да мало ли что ещё. Какая она, берёза? А такая красивая и крепкая русская женщина. И почему-то представляется с голосом… Сильным и красивым.

Осина рядом с ней будто сестра, хотя сестра она тополю. И тоже сильная вроде, бывает и повыше березы, помощней, но другая какая-то. Хотя тоже всё по гарям да вырубам растет. Но как-то её не особо любят, как падчерица она. Позеленевшая тень берёзы. Если берёза Солнце – то осина Луна. Но как красив весной купол свежей листвы над толпичкой осин! Как осенью горят её твёрдые яблочно-красные или жёлтые листья. И как выпукло, прозрачно и туго лежат дождевые капли на листе осины! Баню мы срубили с осины – смола не лезет в волосы. Осиновыми дровами дымоходы чистят. Сами дрова не очень – неплотные, как пенопласт. Догорают синим газом прозрачно. Но главное назначение осины – долблёные лодки и вёсла. Серебристо-серая плоть осины высыхает до каменной крепости. Кто осина по характеру? Да такая, немножечко грустная, немного неразгаданная, неоценённая женщина. В неё всмотреться надо – и счастлив будешь.

Кедр, кедр́, кедер… Бывает человек, про которого не скажешь иначе: хорош. Это про кедр. Удивительна форма кроны: нижние ветви вниз смотрят, средние в стороны, а к вершине дерево будто спохватывается и ветви вздымает, образуя чашу. Поразительные мохнатые лапы. Когда кедры стоят рядом, удивляет неповторимость этих вздетых рук. Ветки из мутовок растут, а главная мутовка открыта небу. У нижних мутовок словно моток проволоки – сухие отмершие веточки, как у верхолаза на поясе веревка смотанная. Иглы длинные, мясистые, собраны в крупные кисти, и силуэт пятнистый. На иглах смола серебряно выступает – как соль. На полянках или в посёлке кедр может быть круглым, как шар, в тайге – свечевой, стройный. Строем кедры особенно хороши.

Не сказать, что особенно крепок телом. Нет, мясист, тяжёл кроной, под ветром как кисть ходит. А скольких кормит и в кроне прячет! Весь в высотном стремлении, в свечевом вздымании лап – корни сильно не заглубляет, больше по поверхности,